Владимир Ленин. На грани возможного - Владлен Логинов

Вероятно, прав был Суханов, когда писал об июльских днях: «В эти дни толковали, между прочим, что финансовые дела “Правды” в полном беспорядке, источники доходов из категории пожертвований и сборов не всегда точно установлены, и совсем не исключена возможность, что спекулирующие на большевиках темные элементы, хотя бы и германского происхождения, могли без их ведома подсунуть большевикам те или иные суммы ради усиления их деятельности и агитации. Это всегда могло случиться с любой партией или газетой, в положении большевиков и “Правды”». Суханов полагал, что результатом деятельности правительственной следственной комиссии как раз и должна была стать полная реабилитация. «Ничего подобного, насколько я знаю, все же не было никогда установлено относительно Ленина и его партии»[663].

В конце концов даже генерал Волкогонов, проштудировав 21 том материалов следственной комиссии вынужден был признать: «Следствие пыталось создать версию прямого подкупа Ленина и его соратников немецкими разведывательными службами. Это, судя по материалам, которыми мы располагаем, маловероятно»[664].

В отличие от генерала, Ленин не знал о содержании указанных томов. Но он был уверен, что и следователи, и прокуроры, и вся «большая пресса», смаковавшая дело о «шпионстве», знают о лживости обвинений. И в те июльские дни он написал: «Контрреволюционная буржуазия… столько же верит в наше “шпионство”, сколько вожди русской реакции, создавшие дело Бейлиса, верили в то, что евреи пьют детскую кровь. Никаких гарантий правосудия в России в данный момент нет»[665]. И вся история со «шпионством» есть действительно лишь «эпизод гражданской войны», когда по отношению к противнику не брезгуют даже самыми грязными средствами.

Но нет ли в такой оценке преувеличения? На этот вопрос ответил экс-премьер-министр Львов. Уходя в отставку, он дал интервью журналистам…

На фронте еще продолжалось немецкое наступление. Еще считали убитых и раненых. А Георгий Евгеньевич откровенно заявил: «Наш “глубокий прорыв” на фронте Ленина имеет, по моему убеждению, несравненно большее значение для России, чем прорыв немцев на нашем юго-западном фронте». Сколько сентиментальных слов было излито со страниц либеральной и соглашательской прессы против опасности гражданской войны? И сколько обвинений в этой связи было адресовано большевикам? «А когда дошло до серьезного, решающего момента, – пишет Ленин, – князь Львов сразу и целиком признал…, что “победа” над классовым врагом внутри страны важнее, чем положение на фронте борьбы с внешним врагом». Он оценивает «внутреннее положение России именно с точки зрения гражданской войны… Два врага, два неприятельских стана, один прорвал фронт другого – такова правильная философия истории князя Львова». Именно ради этой победы «буржуазия облила своих классовых врагов, большевиков, морями вони и клеветы, проявив в этом гнуснейшем и грязнейшем деле оклеветания политических противников неслыханное упорство»[666].

Ленин не знал тогда, что за словами Львова стояло не только понимание «философии истории», но и вполне конкретные действия. 8 июля Верховный главнокомандующий Алексей Алексеевич Брусилов направил письмо всем командующим фронтами. И он тоже писал отнюдь не о положении на фронте. Нисколько не обольщаясь кажущейся «победой над большевиками», Брусилов понимал, что гражданская война неотвратима и готовиться к ней необходимо уже сейчас. А начинать надо с создания воинских частей, способных вести гражданскую войну. «События идут, – говорилось в письме, – с молниеносной быстротой. По-видимому гражданская война неизбежна и может возникнуть ежеминутно… Несомненно, что с последним выстрелом на фронте, все, что теперь еще удается удержать в окопах, ринется в тыл, и притом с оружием в руках. Эта саранча, способная все поглотить на своем пути… К этому надо быть готовым так же, как и к надвигающейся гражданской войне, и противодействовать этому можно тоже, имея только части, сохранившие порядок. Время не терпит…», – заключал Главковерх.

А 11 июля Брусилов направляет ультимативное письмо Керенскому с требованием немедленного введения смертной казни. Генерал решил не пугать его гражданской войной, а сослаться на исторический прецедент: «История повторяется, – писал Алексей Алексеевич. – Уроки великой французской революции, частью позабытые нами, все-таки властно напоминают о себе… И у них и у нас армия стала быстро разлагаться, и стройные ряды ее угрожали превратиться в опасную толпу вооруженных людей… Десятимиллионная темная масса не может оставаться без твердого руководства, и что нет власти, если она не может опереться на силу. Надо иметь мужество сказать решительное слово, и это слово – смертная казнь. Французы пришли к тому же выводу, и их победные знамена обошли полмира»[667].

Письмо, видимо, произвело впечатление. 12 июля смертная казнь была введена. А 16 июля в Ставке состоялось совещание. Присутствовали: министр-председатель Керенский, министр иностранных дел Терещенко, Верховный главнокомандующий Брусилов, начштаба Главковерха – генерал Романовский, главком Западного фронта – генерал Деникин и его начштаба – генерал Марков, главком Северного фронта – генерал Клембовский, комиссар Юго-западного фронта Борис Савинков, генералы – Алексеев, Рузский, Гурко, Драгомиров, генерал-квартирмейстеры Романовский и Плющевский-Плющик, начальник морского штаба адмирал Максимов и капитан 1-го ранга Немиц, инспектор инженерной части генерал Величко и другие.

Совещание началось в 14 час. 40 мин. Прежде всего генералы выложили все свои обиды и, как говорится, излили душу. Надо «понять, – говорил Клембовский, – что делается в душах несчастных офицеров». Командира Сухинического полка ударили камнем по лицу. Ротного командира просто избили. «Стоит только офицеру слово сказать, как все вопят: “в окоп его, в окоп…” Только и слышно – “буржуй” да “взять в штыки”». Общую боль собравшихся выразил Антон Иванович Деникин. Положение офицерства чудовищное. В 703-ем Сурамском полку солдаты убили героя войны генерала Носкова. В 182-ом полку ранили командира полка. Офицеры подвергаются «нравственным пыткам, издевательству… Их оскорбляют на каждом шагу, их бьют. Да, да, бьют. Но они не придут к вам с жалобой, – корил он Керенского. – Им стыдно, смертельно стыдно. И одиноко, в углу землянки, не один из них в слезах переживает свое горе…»[668].

Деникин не преувеличивал. Сохранился интереснейший дневник одного офицера. В нем поручик А. И. Лютер записал: «Сидишь как пень и думаешь… о грубости и варварстве. Не будь его – ей-богу, я бы был большевиком… Будь все сделано по-людски, я бы отдал им и землю, и дворянство, и образование, и чины, и ордена… Так нет же: “Бей его, мерзавца, бей офицера (сидевшего в окопах), бей его – помещика, дворянина, бей интеллигента, бей буржуя…” И, конечно, я оскорблен, унижен, истерзан, измучен»[669].

За годы войны офицерский состав армии изменился. В 1913 году он насчитывал немногим более 52 тысяч человек. Среди генералов дворяне составляли 89 %, среди штаб-офицеров – 72,6 % и обер-офицерства – 50,4 %. К осени 1917 года численность офицерского корпуса достигла 296 тысяч. Из них 208 тысяч – на фронте. И все-таки доля дворян оставалась высокой. По данным конца 1916 года они составляли в пехоте 43 %, в артиллерии – 72, кавалерии – 76 и инженерных частях – 90 % среди всех офицеров[670].

Однако жупелом было не дворянство. Брусилов с горечью заметил, что в солдатских головах вся армия разделилась на «буржуев» и «пролетариев». И офицеров они «окрестили буржуями. Но по существу офицер – не буржуй. Он – самый настоящий пролетарий». Генерал Рузский добавил: «И генералы – пролетарии». Вот только солдаты никак не могут понять этого. «Я – генерал, главнокомандующий, – рассказывал Клембовский. – При встрече со мной, я часто видел, как у солдат тянется рука, чтобы отдать честь, но затем, подумав, он закладывает руки в карманы и вызывающе смотрит… В глазах их так и читаешь: “Плевать мне на тебя, хоть ты и главнокомандующий”». Брусилов согласился: во всех цивилизованных странах «отдание чести – это известный привет людей одной и той же корпорации. Для нашего простонародья не отдавать честь кому-нибудь, значит – ему “плевать” на него»[671].

Впрочем, дело было не в оскорбленном самолюбии. Развал дисциплины, считали генералы, привел к развалу армии и полной утрате ею боеспособности. Об этом сказали все, но наиболее впечатляюще опять-таки Деникин. Он зачитывал оперативные донесения о жутких сценах отступления, об отказе от выполнения приказов, самовольном оставлении позиций, самострелах, массовой сдаче в плен, буйствах, грабежах, разгромах винных заводов при бегстве. «Третьего дня, – говорил Антон Иванович, – я собрал командующих армиями и задал им вопрос: “Могут ли их армии противостоять серьезному (с подвозом резервов) наступлению немцев?” Получил ответ: “Нет…” Я скажу больше: у нас нет армии»[672].