Рукопись Бэрсара - Елизавета Манова

Эргис говорит, я уточняю, а если данные разошлись, мы прикидываем, какому из источников верить; слава богу, дело не в людях, просто мои глубже сидят. Мы говорим, а Ланс молчит. Свёл к переносью брови и смотри то мне, то Эргису в лицо. И в светлом его бесстрашном взгляде ещё непривычное напряжение мысли.

— Тадор?

— Мнётся, — говорит Эргис. — Мнётся и жмётся, ждёт, куда дела повёрнут.

— Нажми, — говорю я ему. — Напомни об Эфарте. Лоэрдан ему этого не простит.

Нахмурился: противное дело.

— Эргис, — говорю я мягко, — в стакане у Лоэрдана голо. Лоэрдан — внучатый племянник Тибайена, а старик любить менять лошадей. Если дней через десять Валдер не прорвёт Приграничье, его ждёт опала.

— Куда ему! — бормочет Эргис. — Заводиться неохота. Склизкая тварь!

— Ничего, Эргис. Не успеет.

Вскинул голову и смотрит в глаза: так ляпнул? Проболтался?

Нет, Эргис, я сказал то, что хотел сказать.

Улыбнулся и кивает: все понял.

Самое важное, что я хотел ему сообщить. И единственное. Об этом нам нельзя думать вместе. Об этом надо думать порознь.

— А что теперь? — не выдержал Ланс. Спросил и пожалел: нахмурился, глядит исподлобья — ну, чего хорошего можно ждать от меня?

— Передадим в армию.

И ясная мальчишеская улыбка на его лице. И восторг в глазах: он мне все простил. Ненадолго — но все.

Семнадцатый день вторжения, и мы уже побывали в бою. Нарвались на мародёров в одной из брошенных деревень. В Приграничье нет живых деревень. Население вывезли, имущество закопали, и кеватцы от злости жгут пустые дома.

Нам пришлось их всех перебить. Как только кеватцы узнают, что я в Приграничье, нам станет намного трудней, потому что начнётся охота. Тибайен прямо жаждет заполучит меня.

Первые потери в первом бою — я к этому быстро привыкну. Я люблю моих бравых лагарцев, терпеливых и бодрых вояк, они как-то свободней, чем квайрцы, и немного другие в бою. Делают войну деловито и просто, и я уважаю их.

Но пора привыкать к потерям: прогрызая Приграничье, кеватцы расползаются вширь, и все чаще мы будем встречать их на нашем пути.

Непрерывная работа войны. Я всего лишь диспетчер войны, превращаю её беспорядок в работу, раздаю информацию, определённые места ударов, и каждый удар — живыми людьми по людям. Не получается у меня об этом забыть.

Я могу ненавидеть Кеват — как слово или как символ. Кеват, Кеватская империя — провозвестник Олгона. Но разве я ненавижу Олгон? Нельзя ненавидеть страну, в которой родился. Правительство — да. Законы — да. Образ жизни — да. Но есть телесная память прожитой жизни, и часть этой памяти — мой прежний язык. И это язык скорее кеватский, чем квайрский — интонации, выговор, построение фраз.

Все немного сложнее в этом году. Только рисунок похож, а внутри все иначе. Баруф опять уступил мне эту войну. Этакий жест: делай по-своему, я не мешаю. И Крир не мешает: чем лучше сражается Приграничье, тем дольше армия не вступает в игру. Он просто кружит, пощипывая кеватцев, и ждёт, когда мы их загоним ему под нож. Новое в этой игре — только радиосвязь, люди Эгона, внедрённые в каждый отряд, и Сибл — мой двойник в самой гуще событий.

В прошлом году мне не надо было скрывать себя от своих.

Именно в этом, наверное, дело. В прошлом году я был просто среди своих, и не было никаких иных вариантов. Есть мы — есть они, враги — и свои, чужие — и наши.

Мне очень не хочется думать об этом, но слишком долги лесные пути — гораздо дольше, чем нужно для мыслей о деле. Мы мчимся, крадёмся, просачиваемся сквозь лес, и хмурые лоцманы леса, лесовики Эргиса, без компаса, карт и часов приводят отряд в условный миг в условное место. Охраною ведает Ланс, разведкою — Дарн, пока мы в пути, мне просто нечего делать; я успеваю обдумать все — и приходит другие мысли, несвоевременные, ненужные мне, но прилипчивые, как пиявки.

Став квайрцем, я заново становлюсь олгонцем.

Квайр — моя родина, к которой меня влечёт. Мой дом, мои близкие, почти всё, что дорого мне, — в Бассоте. Мои боевые товарищи, что сегодня роднёй, чем родня, — лагарцы. А рядом, в Кевате, есть тоже десятки людей, природных кеватцев, сроднённых со мною целью. И сам Кеват, как ни странно, не безразличен мне. Империя рабства, нищеты и безмерных богатств, невежества — и утончённой культуры. В ней зреют стремления, которых не знает Квайр. Жестокая жажда свободы — хотя бы духа. Болезнь справедливости наперекор рассудку. Все жаркое, все мучительное, все больное, но эти ростки человечности из-под глыбы страшного гнёта волнует меня сильнее, чем все достижения квайрцев. Я тоже такой, как они, и всё, что сложилось во мне, вот так же проталкивалось сквозь несвободу.

И все эти страны мелькают вокруг, как стекла в безрадостном калейдоскопе. Одни и те же леса, похожие города, почти однозвучная речь, и что-то во мне противится однозначности определений «мои» и «чужие» — кто мне чужой, а кто свой? И есть ли хоть что-то чужое на этом огромном пространстве от северных тундр до ещё не построенных верфей Дигуна?

Крир опять заменил кеватцев к Исогу! Не знаю, чему удивляться — умению Крира или глупости кеватских вельмож. Кто был под Исогом, тот его не забудет. Завалы и топи, и хмурая крепость, надёжно перекрывшая путь. Ни разу не открывшиеся для врага ворота страны.

Все, как тогда: они подошли к Исогу, а Крир ударил их с тыла и направил в болота. И в болотах растаяли корпус Кадара и корпус Фрата — без малого шестнадцать тысяч солдат.

Победа, которая ещё не победа, потому что Валдер сумел перейти в наступление, и Криру пришлось поскорей отвести войска.

Наши силы нельзя соизмерить — вот в чём несчастье. За минувшие дни Приграничье вместе с Исогом проглотило тридцать тысяч врагов — войско, равное нашему — и теперь их осталось лишь три: три таких войска, как наше.

А мои ликуют. Радость первой победы! Мы в дороге или в бою, а иногда и в бою, и в дороге; мы дерёмся, защищаясь, и дерёмся, чтобы сменить лошадей, и всё-таки делаем проклятую работу войны.

Олоры предали нас. Слишком большая охрана у кеватских обозов, и олоры вернулись в свои леса. А наших сил не хватает, и хотя бы один из трех обозов всё равно доходит к своим. Они не голодают пока, но им уже не хватает пуль.

А нам не хватает людей. Мы теряем людей, и никто не приходит взамен, потому что мы заперты в Приграничье и отрезаны от страны. Жестокая уловка Баруфа: истребить и нас, и врагов. Я припомню это ему, если чудом останусь жив; я что-то не очень верю, что вырвусь и в этот раз, но мы делаем работу войны, крутим её колесо, и Сибл — второе моё «я» — уже стянул к Исогу людей, и я уже знаю, что Валдер отстранён. Послезавтра он получил указ и поедет держать ответ, и я нанесу свой главный удар — подлый, конечно, удар, но они виноваты сами — зачем их настолько больше, чем нас?