Пташка - Уильям Уортон

Чтобы справиться с этой проблемой, я решаю разделить большую клетку, предназначенную для самцов, на два этажа и соорудить «перекрытие», как бы «отсекающее» верхнюю треть ее объема. Там я поселю Перту и ее птенцов. Нижнюю часть я использую для взрослых и подрастающих самцов. Всего у меня сейчас восемьдесят пять молодых самцов и восемьдесят две юные самочки. Теперь их нужно обеспечить соответствующим питанием, чтобы они благополучно перенесли линьку и приобрели товарный вид. Жутко не хочется их продавать, особенно детей Альфонсо и Пташки. Но ведь мне разрешили завести канареек, чтобы я зарабатывал деньги. Только так я могу сохранить тот мир, благодаря которому существует мой сон.

На самом же деле я строю новую отдельную клетку для того, чтобы жить там во сне с Пертой и моими детьми. Как только работа закончена, это отражается и на моем сне. Правда, в нашем новом жилище не так много места, чтобы летать в свое удовольствие, но все изменится, как только я осуществлю мой план.

План мой призван создать условия для того, чтобы я мог летать на свободе со всей моей семьей. Это и есть та идея, которая меня осенила, когда я сидел на дереве.

Во сне я очень счастлив, и в качестве мужа, и в качестве отца. Я провожу многие замечательные часы, уча моих деток, как лущить семена, как их лучше склевывать. Мы вместе купаемся, а еще я учу моих сыновей петь. Начинаю с простых песен о полете, в которых нет трудных колен, затем перехожу к более сложным. Одна из детских песенок звучит так:

Сверху твердь —Это небо вверху.В песне спой:Но почему?

А вот вам ответ:

Воздух тронь —Его тверже нет:Погладь ветер,Оседлай свет.

Когда я продаю молодых канареек, то вместе с ними избавляюсь и от трех моих самок-производителей, а также от одного прежнего самца. Их я заменяю лучшими представителями нового поколения. Самок я заменяю потому, что те не очень-то продуктивны. У одной в каждой кладке было лишь по два яйца, и всего я получил от нее только пять канареек. Другая неслась исправно, да только все время норовила разрушить гнездо и разбросать яйца по всему полу. Третья оставляла гнезда, когда птенцам не было еще и недели от роду. Я спасал их, подсаживая в другие гнезда, но все же такую лучше сбыть с рук. Самца я продал из-за того, что он повадился есть яйца.

Все молодые птицы даже еще лучшие летуны, чем их родители. Наблюдать за ними чистое удовольствие. Шорох их крыльев звучит как музыка. Оттого что они так много и так хорошо летают, они находятся в прекрасной форме и лапки у них длинней, чем у обычных канареек. Вот бы позвать мистера Линкольна и показать ему мой вольер и моих канареек. Я часто об этом думаю, но разве объяснишь такое моим родителям. Жаль, что люди не такие, как канарейки.

Днем я часами наблюдаю за полетом птиц. И чем я больше смотрю, тем отчетливее и рельефнее становится мой сон. Я настолько глубоко погружаюсь в мир канареек, что мои сны почти перестают зависеть от того, что происходит днем. Я даже перестаю быть уверенным в том, что мне, казалось бы, хорошо известно. Перестаю понимать, отчего в моем сне то или другое обстоит так, а не иначе, и что может из этого получиться. Сны стали такими непростыми, что кажутся не менее реальными, чем сама жизнь, и это еще слабо сказано.

Я перестаю ставить на канарейках опыты, связанные с их способностью летать. В моем сне я и так все давно понял. Теперь, когда я уже не просто мальчишка, полеты интересуют меня гораздо меньше — во всяком случае, как человека. Куда приятнее любоваться свободным, естественным полетом птицы, чем наблюдать, как она летит с привешенными гирьками или с выщипанными перьями. Полет практически невозможно разложить на составляющие элементы. Овладевать нужно всем сразу, нельзя научиться летать по частям.

Цены на канареек действительно поднимаются, и я продаю своих птиц оптовому покупателю из Филадельфии за еще более высокую цену, чем ожидал. Прибыль за год составляет свыше тысячи долларов. Сперва мать не может в это поверить, а затем требует, чтобы я ей платил «за постой». Говорит, раз я живу у нее в доме и зарабатываю почти столько же, сколько отец, то должен вносить свой вклад. Мне все равно. Я держу канареек не ради денег. Отец говорит «нет»: он собирается положить вырученные деньги в банк, чтобы я смог оплатить учебу в колледже. Меня и это мало интересует. Дело в том, что я вообще в колледж не собираюсь. Единственное, чего мне хочется, — это выращивать моих канареек и летать с ними по ночам. Но этим я могу заниматься где угодно. Совсем не обязательно отправляться для этого в колледж.

А вот что меня действительно беспокоит, так это то, что меня могут призвать в армию, как только мне исполнится восемнадцать. И с этим ничего не поделаешь. В армии-то мне канареек держать не разрешат, это уж точно. Не знаю, продолжится ли там мой сон, если у меня перед глазами не будет канареек. Однако вполне возможно, что, когда призывная комиссия увидит мою выпирающую, как нос корабля, грудную клетку, она сразу же меня забракует. Остается надеяться только на это.

Теперь отец относится к моим канарейкам совсем по-другому. Он очень ими гордится и то и дело рассказывает кому-нибудь в школе о них самих и о том, сколько денег я на них заработал. Там и без того все знают, что я помешан на птицах, но теперь всплывает денежная сторона дела.

Я демонстрирую один из моих орнитоптеров на уроке физики — он имеет такой успех, что его помещают в стеклянную витрину, стоящую в школьном зале. Это делает меня местной знаменитостью, эдаким чудаковатым Птахой, гением по части птиц, которого «еще выберут в сенаторы». Меня это мало заботит: если я и счастлив, то лишь оттого, что мне никто не мешает заниматься моими делами. Иногда мне очень хочется рассказать о моем сне Элу, но я понимаю, что не стоит. Он не поймет. Эл реалист. Он попросту решит, что я окончательно спятил, вот и все. Кроме того, я боюсь, что мой сон растает, если о нем кому-нибудь рассказать.

Зиму я провожу в вольере, обучая детей Перты. По ночам я летаю и затеваю всяческие игры, теперь с моими собственными детьми, а днем как бы тоже продолжаю с ними играть, но уже как человек, а не кенар. Оба выводка настолько похожи, что обучать птенцов Перты мне совсем не в тягость, даже наоборот. Я знаю их, как своих собственных.

Детей Перты, а заодно и ее саму, я учу прилетать на свист. Он очень похож на тот звук, которым я научился отвечать, когда канарейки «квипают», чтобы я им дал корм. По этому сигналу они летят ко мне и садятся на руку, чтобы я их покормил. Они едят из моих рук, склевывают с пальца, берут корм из моих губ — все, что угодно. В конце концов они совсем привыкают не бояться меня — ну прямо как моя Пташка. Они и вправду мои дети, даже днем.

Теперь я учусь в выпускном классе и предпочитаю ездить на велике, а не на школьном автобусе: не люблю общаться с другими людьми. С Элом мы иногда видимся, но он с головой ушел в спорт. Этой зимой он пытается пробиться в финал чемпионата округа по борьбе. Ему это удается, и он решает попробовать стать чемпионом штата. Я посещаю его выступления, когда они устраиваются в нашем округе, однако в Гаррисберг, где проходит финал чемпионата штата, мне уже не добраться. Эл побеждает в финальной схватке, уложив соперника в первом периоде.

В конце февраля погода стоит хорошая, и в один особенно теплый день я решаюсь! Выбираю из детей Перты самочку, с которой у меня установился особенно тесный контакт. Она так похожа на мою дочку из последнего выводка. Я сажаю ее на палец и выношу из вольера. Выйдя во двор, осматриваюсь, нет ли поблизости ястреба или кошки. Все чисто. Я подбрасываю ее в воздух, как уже не раз проделывал в вольере; этот старт я отрабатывал с канарейками в центральной части вольера, где висят гнездовые садки и куда открываются двери больших клеток. Зачем канарейкам нужно такое начальное ускорение? Чтобы они поднимались выше; точно так же поступают с голубями или охотничьими соколами.

Моя канарейка летит вверх, а затем садится на крышу гаража. Ее полет, который в клетке казался верхом совершенства, теперь выглядит неуклюжим. Она скачет по краю ската и «пипает» мне оттуда. На фоне огромного синего неба она кажется особенно маленькой — желтенькой и беззащитной. Я свищу и подставляю палец. Она сразу же слетает вниз и берет у меня из губ приготовленное лакомство. Я глажу ее по головке. Она взъерошивает перья и слабо пищит. На открытом воздухе ее писк почти не слышен. Она очень красивая, лимонно-желтого цвета, еще более насыщенного, чем у Пташки. В лучах зимнего солнца она прямо-таки светится чистотой.