Пустые комнаты - Алекс Палвин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Меня отвлек резкий звук. Холт перебирал инструменты в лотке. Металлический звон очень некстати напомнил мне о последнем посещении заботливого хирурга, который под местной анестезией выковырил мне из пальца занозу.
Заноза, мать ее. Очень смешно. Обхохочешься.
– Говард, где Вивиан?
Он отобрал несколько инструментов, разложил их на хирургическом столике и включил лампу. Я вздрогнул, когда свет с жужжанием ударил мне в глаза.
– Это что, операционный светильник?
Холт убрал волосы за уши и надел медицинскую маску – так, будто проделывал это множество раз.
– У тебя уши торчат.
Я не хотел это говорить, но человеческий мозг устроен забавно: в худших ситуациях в голове срабатывает предохранитель, который помогает не спятить от страха и заставляет шутить на самые страшные темы. Правда, от боли он не ограждал.
– На данный момент рекорд принадлежит одному парню из Юты. – Говард подтянул столик к стоматологическому креслу: колесики заскрежетали по голому бетону, задребезжало то, что лежало на нем. Дребезжание металла о металл таки нашло дорогу в мою грудь и коснулось там твердого кома страха. – Он продержался двадцать девять часов. Умер, так и не приходя в сознание, хотя я очень старался вернуть его к жизни. Надеюсь, ты улучшишь его результат. Хотя что-то подсказывает мне, что ты из святых ныряльщиков: кричишь и тонешь.
Дэниел Митчелл и Говард Холт…
Я ошеломленно молчал. Правая ступня непроизвольно подергивалась, я сжимал и разжимал кулаки. От одного вида инструментов меня потянуло на рвоту.
– Не смей, – предупредил Говард, надевая латексные перчатки. – Я еще даже не начал.
– Холт, ну ладно, прекрати…
Он взял скальпель. Нахмурился, поправил лампу. Провел рукой по моей груди, под которой тугими кольцами скрутилась паника. Подушечки его пальцев были обжигающе холодными. У меня глаза полезли на лоб.
И тут меня прорвало:
– Что ты собираешься делать? Давай, расскажи мне все в подробностях, доктор Психопат. Или Филгуд? Доктор Филгуд! – Я засмеялся. – Как насчет массажа? Тогда уж не забудь передернуть мне, ладно? Кто знает, может, мне так понравится, что я прибегу к тебе за добавкой, точно пес к любимой подушке.
Говард поднял голову и посмотрел на меня – впервые с того момента, как я пришел в себя на кресле.
– Я хочу видеть, как у тебя течет кровь. – Он поднес скальпель к моей груди. – А теперь перестань мне докучать, иначе я увлекусь.
Воздух снова раскалился – где-то там ревело пламя, хлеща огненными языками. Выжигая кислород.
Дэниел Митчелл и Говард Холт… Что ж, эти парни играют в очень разные игры.
* * *
Есть что-то нестерпимо пугающее в простой геометрии пореза. Впервые увидев ровные края раны, наполняющиеся кровью, ты начинаешь кое-что понимать в ножах. Во-первых, ножом можно порезаться. Во-вторых, ножом можно порезать.
Но если в ножах я и так неплохо разбирался, то скальпели стали для меня головокружительным открытием.
Боль была сокрушительной. Я обливался потом и орал, пока не сорвал горло. Мои мысли обернулись пульсирующим хаосом – так знакомая мелодия, пропущенная через различные эффекты, утрачивает узнаваемость и становится сгустком давящего шума. Лампа превратилась в бледную тень на фоне подступающей темноты. Говард приложил что-то к моему носу. Я дернулся, заморгал, сердце застучало, на несколько секунд свет вновь стал ослепительным.
Холт опустил медицинскую маску на подбородок. Его тихий голос. Что-то про аммиачную соль. Кажется, он спросил, взбодрился ли я.
Однако сияние опять начало меркнуть, я сорвался с крючка и оказался в кромешной тьме могилы. Мгновение осознавал эту темноту и себя в ней, успел подумать, что никогда не забуду запах крови, воспаленный, металлический, когда все ушло.
* * *
Свет бил в лицо.
Я застонал, крепче зажмурился и хотел прикрыть глаза рукой, но не смог оторвать ее от подлокотника.
Говард выключил фонарь, которым светил мне в глаза.
Он стоял без маски, без футболки, в черных джинсах, выбившиеся из хвоста пряди прилипли ко лбу. Засохшая кровь на груди, толстый вертикальный рубец на впалом животе. Мелькнула мысль: откуда рубец? Он дышал так, будто пробежал марафон. Что-то в его руке издавало мягкое шипение и редкие синие вспышки – длинные и тонкие, как нервы. В голове почему-то крутилось слово «опаливание». Опаливание кур, уток, клеток кроликов.
– Вероятно, ты хочешь знать… Ты заслуживаешь знать, правда?
Я отрубился раньше, чем услышал что-либо еще.
70
Когда Вивиан открывала глаза, то чувствовала себя неимоверно уставшей и снова закрывала их. Как будто она целыми днями таскала мешки. Целыми днями? Она пыталась проснуться уже… Вивиан точно не знала, как долго, но ей казалось, что целую вечность. Мягкий голос Моррисона, очень похожий на тот, другой голос, то набирал силу, то вновь делался едва различимым: «Когда музыка смолкнет, потуши все огни… Потуши все огни… Потуши все огни…»
Она поверила, что ей снова восемь.
После похорон в доме постоянно крутились тетушки – подруги мамы из той, другой жизни. Они совершенно не вписывались в сельский пейзаж со своими модными костюмами и укладками. Но, переодевшись в джинсы и сапоги, храбро взялись за дело: собирали ее в школу, забирали из школы, кормили, убирали, вели хозяйство.
Иногда Джон Эбрайт днями не покидал опустевшую спальню.
Иногда по ночам Вивиан слышала, как он плачет.
Иногда, загнав боль достаточно глубоко, отец возил ее поесть мороженого, даже улыбался, однако к вечеру боль всегда выбиралась на поверхность. Его лицо тяжелело, он едва ворочал языком, еле ходил и выглядел так, будто мертвецки напился. С трудом взбирался по лестнице, ковылял в спальню, падал на кровать и засыпал беспробудным сном – в одежде, в обуви.
Как-то раз, уже в их новом доме в Атенсе, одноэтажном и пустом, среди неразобранных коробок, он разрыдался прямо за обеденным столом. На тот момент он держался почти месяц, а если и плакал, то делал все возможное, чтобы она об этом не знала. Сорвался он из-за рецепта бананового хлеба из маминой тетради. Скрип дверцы духового шкафа, стук формы для выпекания о столешницу. В рецепте четко указано: выпекать сорок минут. Но здесь другая духовка. Отец рухнул на стул, не глядя на Вивиан, в термостойких рукавицах с изображением Большой Желтой Птицы из «Улицы Сезам». Черт возьми! Другая, мать ее, духовка!
Разумеется, дело было не в духовке, а в том, что мама пекла лучший банановый хлеб на свете. Просто горелая корка была еще одним напоминанием, что ничего никогда уже не будет
