Браки во Филиппсбурге - Мартин Вальзер

Ганс проснулся под соло ударника. Марга сидела на краю кровати, уже одетая, курила сигарету и, приложив длинный пальчик к губам, сделала: «Тсс».

— Это Джин Крупа, — пояснила она.

От благоговения она так высоко вздернула брови, что они исчезли под спутанной челкой, нависшей на лоб. А когда вперед вырвался барабан да так и не пожелал более вернуться в музыкальный строй, Марга сказала:

— Гарри Джеймс.

Ганс изобразил интерес и попытался придать лицу выражение, в котором бы смешались понимание и восхищенное изумление. Но притворяться слишком понимающим он не хотел, иначе она сочтет его за знатока и он, стоит ему потом слово сказать, попадет впросак. Марга явно заметила, что он не мастак по части джаза, и продолжала свои объяснения:

— Бенни Гудмен, Лайонель Хэмптон, Тедди Уилсон, Хелен Уорд…

Когда Ганс осторожно бросил взгляд на иглу, Марга гордо заявила:

— Долгоиграющая.

Она легла рядом с ним, и ее длинные ноги — на ней были брюки в красно-зеленую клетку — затанцевали в воздухе, но не утерпела, вскочила и закружилась, подстегиваемая музыкой, по маленькой комнате.

Ганс улыбался, как дедушка, наблюдающий за играми внучки. Чтобы хоть что-то сделать, он закурил сигарету, хотя для него курить, не почистив зубы, до завтрака, было истинной мукой. При других обстоятельствах он, быть может, охотно послушал бы эту музыку, но сейчас ему хотелось поговорить с Маргой. Объяснить ей, что нисколько не сожалеет, что пошел с ней, сказать ей, что… что он ее и правда… вот именно, все, что произошло со вчерашнего вечера, не прихоть его, не результат случая, и пошел он с ней не потому, что перепил… Но Марга так непринужденно смотрела на него, так естественно гладила по голове, протанцовывая мимо него, словно они знакомы были уже долгие годы.

Наконец игла прорылась сквозь все витки. Что-то щелкнуло. И в комнате воцарилась такая тишина, что Ганс едва осмеливался дышать. Марга, склонясь над ним, бесцветным голосом радиодиктора объявила:

— Вы слушали джаз-концерт номер два Бенни Гудмена.

Ганс потянул ее за руку. Но Марга сказала, что ей уже нужно уходить. К станку. Да, каждый день, во второй половине, у нее урок танцев — два часа. С тех пор как она работает в «Себастьяне», у нее наконец есть время и деньги, чтобы учиться. Она не желает ни киснуть за пишущей машинкой, ни погибать в «Себастьяне», о нет, она хочет — тут Марга нагнулась к его уху, и ее голос словно пронзил его насквозь — стать знаменитой танцовщицей или актрисой, во всяком случае — знаменитостью, важной птицей. Важной птицей, подумал Ганс, глядя ей вслед, когда она, отскочив от него, побежала к шкафу и достала пальто. Просеменив к нему назад, она поцеловала его, показала ключ на стекле ночного столика — Ганс сразу узнал его, но сейчас он уже не напоминал крошечный меч, который отделял его от Марги, — показала банку сока и печенье, приготовленные ему на завтрак, и прежде, чем Ганс успел ей ответить, была уже в дверях и вышла на улицу.

Ганс рад был, что никто не смотрит, как он одевается. А вымыв руки, увидел свое обручальное кольцо. Звон в ушах, легкое головокружение. Он кинул быстрый взгляд в зеркало, смочил себе лоб и вот уже опять, взяв себя в руки, твердо стоит на ногах. В его мозгу чуть было не возник некий диалог. Но он подавил его в зародыше. Подошел к фотографиям, которыми были увешаны стены. На всех одно и то же: музыкальные инструменты и музыканты при них. Да еще танцовщицы тело, лицо — и под ними разные имена. Дородная негритянка у круглого окна (единственное фото, на котором изображен был спокойный, а не до крайности напряженный человек) и подпись: «Элла Фицджеральд в самолете. Во время многочисленных воздушных путешествий она прочла в целом семь книг».

На стопке беспорядочно наваленных пестрых журналов Ганс обнаружил маленькую книжечку в черном кожаном переплете с белой надписью: «Мой дневник». Он быстро сел на кровать и стал ее перелистывать, вот, мужское имя, Вуди Херман, что она записала о нем?

«От первого band that played the blues[38] до нынешних boppigen[39] с их специфическим своеобразием звуковых форм… джаз-оркестры 40-43-х годов с Билли Роджером, Кэпом Люисом, Стиди Нельсоном…» Ганс перелистал дальше. «Кейт Мун (прозвище Мундог), 25 лет, родился в Айдахо, вначале играл у Стена Кентона…» Ганс был разочарован. Он представлял себе дневник молоденькой девушки совсем иным. Злость на этих джазистов охватила его. Какое они имеют право так растревожить девушку, что она свой дневник заполняет данными о жизни мужчин, с которыми, надо думать, в жизни слова не сказала! А может, все-таки?.. Может, все эти господа перебывали в этой комнате, в которой сейчас сидит он? Нет, решил Ганс, тогда Марга наверняка записала бы в дневник кое-что другое. Ганс стал изучать записи, снабженные определенной датой. Из них он больше узнает о Марге. А может быть, и о Бюсгене. А то даже о Кнуте Релове.

Воскресенье, 11.IV

«Л'оберж руж» 1 м. 50

Трамвай — 25

Обедала одна, телячьи битки и кофе 3 м. 00

Понедельник, 12.IV

Масло — 79

Обед с Джеком —

Чулки, одна пара, сорт «Иллюзион» 6 м. 90

Лента, белая с розовой каймой 7 м. 50

Вторник, 13.IV

Кинофильм о Хэмфри Бо 1 м. 60

Щеточка для ногтей 2 м. -

Гигиенический пакет и пр. 2 м. 35

Починка шляпной картонки 2 м. 10

«Конечная станция — тоска» и «Чудо пророка Малахии» 3 м. 90

Два раза туалет в «Богемии» — 50

Ганс не в силах был оторваться от этих записей. Он листал книжечку страницу за страницей, перескакивая через пометки о Нате Пирсе, Арти Шоу, Джерри Маллигане и компании, но слово за словом, строку за строкой читал, словно то была персидская любовная лирика, записи расходов Марги. И когда он видел: «стрижка — 1 м. 60», или «материал для обувной сумки — 3 м. 76», или такую даже: «махровое полотенце — 2 м. 95», — то наглядеться не мог на эти слова, читал их и перечитывал, они его целиком поглощали.

Уже под вечер вышел Ганс из квартиры Марги. Кровь бешено стучала у него в висках, когда он спускался по лестнице. Что будет, если он встретит сейчас кого-нибудь из знакомых! Открыв внизу светлую дверь, он вышел, глядя прямо перед собой. Видеть сейчас он никого не хотел. Впритирку к домам, крупно шагая, шел он к ближайшей стоянке такси. Если бы можно было бегом бежать! Ему казалось, что огромные дома склоняются над ним, желая заглянуть ему в низко опущенное лицо и опознать его.

Из такси он вышел за сто метров до Траубергштрассе. А войдя в комнату, услышал, как госпожа Фебер щеткой моет у Клаффа пол. Да, Клафф…

Три дня ей понадобится, сказала госпожа Фебер, и тогда комната будет опять такой чистой, словно Клафф в ней никогда и не жил. Но у него, Ганса, остались все книги Клаффа. И тетради. Даже если он их сожжет, Клафф все равно жил. А сейчас он, видимо, лежит в филиппсбургском морге. В Кюммертсхаузене по крайней мере так принято. Мертвое тело, если оно не принадлежало местному жителю, переносили в морг.

На ночном столике Ганса лежало письмо, нет, телеграмма: «Где ты пропадаешь? Я так жду тебя. Приходи скорее, твоя Анна».

Усевшись на кровать, Ганс ощутил в кармане пиджака тяжесть ключа, знака его принадлежности к ордену «себастьянцев». Стрелы он у себя не нашел. Видимо, забыл у Марги. Но он очень скоро опять зайдет к Марге. Да-да! И не раз. Разумеется, впоследствии ему придется ее оставить. Но не сейчас. Не в этом месяце. Не в этом году. Альпинист, поднимающийся в горы, не откажется от восхождения, если ему покажут фотографии тех видов, что откроются ему с вершины, или фильм. И художник не откажется облечь в плоть и кровь свои образы, хотя знает, что сослужит тем самым плохую службу этим образам, едва ли не станет их палачом.

Ганс заходил взад-вперед по комнате. Мысли мучили его. Точно отлитые из бронзы, они гудели и сверкали, в голову ему приходили идеи, над которыми он еще день-два назад сам посмеялся бы. Он думал: кто посмеет воспретить цветку превратиться в плод, ведь он же не может всегда оставаться цветком! Ганс остановился у окна, и мысли его, вылетая, натыкались на трехногие бункера, что с другой стороны улицы мрачно глазели на него. И на каждую мысль, приказывающую ему забыть Маргу, никогда более, никогда не переступать порога ее комнаты, никогда более не осязать ее тела, да-да, ее тела, ее плоти, ее движений, не ощущать их слияния, полного утоления и, быть может, даже любовь, быть может, первую и последнюю — а потому у меня не достанет сил даже мысленно сказать себе «никогда», но я помолвлен с Анной, я женюсь на ней, я должен жениться на ней, да, да, да, но на Марге тоже!.. — на каждую мысль, пытающуюся укрепить в нем это «никогда», он в известном смысле набрасывался с кулаками, рвал ее зубами, давился ею, выплевывал ее. И молил, как молил некогда Блаженный Августин:

— Дай мне силы сохранить непорочность и воздержание, но только не давай мне их так уж сразу!