Два апреля - Алексей Кирносов

- Что ты имеешь против Эры?

- Она мне нравится, - улыбнулась Ксения. - Я хочу ее повидать.

- А фильм ты видела?

- Его все видели. Ко мне пришли ребята из горкома комсомола, уговорили выступать в клубах с воспоминаниями. Двадцатипятилетняя женщина, бывалый человек, выступает с воспоминаниями. Забавно!

- Тебя слушали?

- А ты что думаешь? С интересом. Даже не обязательно было объявлять после моего выступления танцы, чтобы собрать народ.

- Скажи еще, что ты выступила в областной газете со статьей «Наш дом - Арктика», и я преклоню перед тобой колена.

- Просили, но я не согласилась, - улыбнулась Ксения. - У меня есть чувство меры... Пойдем отсюда.

- В гости к Эре? - спросил он.

- Я приду к ней в гости, когда тебя не будет дома.

- Может быть, это и верно, - проговорил Овцын. - Но все же ты странная женщина.

- Чем же? - спросила Ксения.

- Я понимаю, но не решаюсь сказать.

- Решись, пожалуйста. Мне интересно.

Он наполнил ее бокал, перелил остатки из графина в свой.

- Выпьем, и у меня развяжется язык, - сказал он. - За последнюю неделю я наболтал больше глупостей, чем за всю предыдущую жизнь. Нет, не глупостей. Глупость - это простительно. Это даже мило. Глупость - это порой трогательно. Я болтал не глупости, а мерзости. Обидные для людей. Я не совсем отчетливо представляю себе, как буду жить, когда отрезвею. Смогу ли жить. Смогу ли встречаться с теми людьми, которые слышали мои пьяные откровения. Даже если я выживу, этот камень будет вечно лежать на дне души. Знаешь, у души есть дно, где скапливается всякая гадость... - Он проглотил водку, поставил бокал на дальний кран стола. - Теперь послушай гадость, которая заготовлена для тебя. Я скажу тебе, почему ты странная женщина. Ксения, я сравнил тебя с изображением мадонны, которое пьяный ландскнехт прострелил из мушкета. Ты красавица. Ты воспитана, образованна и умна. Даже больше - ты талантлива. Бездарный человек не посмел бы предсказать тот шторм в море Лаптевых. Это мы, бездарные, не поверили тебе тогда. Обидно допустить в другом достоинства, которыми не обладаешь сам.

- Ты говоришь гадости не обо мне, а о себе,- заметила Ксения.

- А ты слушай. Это редкий случай... О чем это я?.. Да. Ты добра. Ты высоконравственна, отзывчива и трудолюбива. Найти в тебе порок труднее, чем в небе новую планету. Но человека не тянет к тебе, это я знаю по собственному опыту. Человек уважает тебя, пользуется тобой, благодарит тебя. И все. У него нет желания быть с тобой. Дыра от аркебузной пули зияет тьмой и отпугивает. Женщина распалась на части.

- А я и не женщина. - Ксения выпила вина и закурила. - Эта сторона во мне совершенно отсутствует. Все женское, что во мне было, все уничтожил этот прохвост. Женщина умерла. Почти умерла - я безумно хочу ребенка. От тебя. Я смотрю на твое лицо и уже знаю, что ты скажешь.

- Интересно, что? - спросил он, смущенный откровенностью.

- Что-нибудь очень образное и не допускающее двух толкований. Например: «Я тебе не племенной бык».

- Пожалуй, - согласился он. - Это в моем стиле.

Он заметил, что она смотрит на него свысока, с уверенностью, которой прежде в ней не было.

- О, ты еще увидишь, сколько во мне пороков, когда я стану хитрить и добиваться! - сказала она. - Я не пощажу тебя. На дно твоей душевной помойки ляжет еще не один камень. Потому что я безумно хочу ребенка, и мне не все равно, от кого он будет рожден. Кто-то должен расплатиться за злодейство прохвоста. Жребий пал на тебя, Иван.

Он все еще пытался не принимать это всерьез, пытался улыбаться, хотел пошутить, но шутки не приходили на ум. Он спросил:

- Что он натворил? С чего это началось?

- Он заставил меня сделать аборт, - сказала Ксения. - И после этого все покатилось. Не спрашивай больше, мне горько вспоминать. Я хочу говорить о том, что будет.

Он отрезвел, тяжелое предчувствие придавило его к стулу, захотелось подозвать Степочку... Лицо Ксении стало отстраненным и вдохновенным, она не говорила, а изрекала, словно завороженная Пифия, и он знал, что обязан подчиниться ее воле, потому что это не просто желание, а веление силы, создающей мир и овеществляющей себя в нем. Противопоставить ему можно только точно такое же веление и никакие доводы разума или запреты морали, годной для обуздания павианьих привычек. Он не мог найти нужных слов и сказал:

- Я верю, что ты одумаешься и благополучно выйдешь замуж.

- Нет, ты в это не веришь, - сказала Ксения.

- Да, не верю, - покорно согласился он. - Где ты живешь?

- В «Метрополе», - сказала она. - Ты хочешь проводить меня?

В его измученном, потерявшем способность сопротивляться кошмарам воображении совершенно вещественно возникли склоненные друг к другу лейтенантская фуражка и меховая шапочка. Куда их вынесла толпа? Да и уехал ли в тот вечер лейтенант? Он будто попал в тиски, и кто-то черный и неодолимый уверенно затягивает винт, сплющивает его, нашептывая на ухо грязные и ядовитые слова.

- Почему же в «Метрополе»? - проговорил он и не узнал в хриплых, сдавленных звуках собственный голос.

- А что? - удивилась Ксения.

- Ничего, - сказал он.

Он ушел в туалет и долго студил под краном лицо. Черное чудовище пропало, и тиски разжались.

- Проводи меня, - сказала Ксения, когда он вернулся.

Он спросил:

- В номер?

Ксения внимательно посмотрела на его слишком серьезное лицо.

- Нет, не бойся, - сказала она. - Гостиничный номер, пьяный мужчина... Это не то, что мне надо. Ты много видишь, Иван, ты хорошо видишь. Но часто ты не понимаешь, что отчего. Ты верно заметил, что людей не тянет ко мне. Но пуля пьяного ландскнехта здесь ни при чем. Мне нечем поделиться с людьми, около меня не тепло. Скоро все будет иначе. Пойдем.

В душе наступил мир, приятна была вечерняя суета московских улиц, разноголосица городских звуков и нарядный блеск огней. Неоновое слово «Метрополь» на фронтоне здания не возбудило в нем печали. Он ничему не удивлялся. Люди сами создают общую свою жизнь, и она должна быть такой, и ни чего лучше не может быть, раз люди создают ее та кой. У гостиницы он обнял и поцеловал Ксению.

- Буль счастлива, Ксана, - сказал он.

- И ты будь счастлив, - сказала Ксения. - Ни чего не случилось. Ты все тот же. Я вижу.

16

В вестибюле министерства он глянул на себя в зеркало - и отшатнулся. Кроличьи глазки смотрели на него из середины чужой, опухшей физиономии. Раздувшийся нос придавал лицу идиотическое выражение. Он оделся и выбежал на улицу. Никакой речи о поступлении на работу с такой вывеской быть не могло. Кому покажешься с такой вывеской...

Мучила жажда. Он зашел в чистенький и тихий молочный магазин, купил бутылку молока и не отрываясь выпил ее в уголке. Стало легче. Потом он шел наобум и заходил по пути во все молочные магазины и пил молоко. Он сбился со счета, сколько выпил за этот день молока. И не пропускал ни одного зеркала. Только к середине дня стал замечать на маске природного кретина следы работы человеческого сознания. Никогда в жизни он не пил столько молока и столько не смотрелся в зеркала. На улице совсем стемнело, и он, вконец изможденный хождением, последний раз оглядел себя в зеркале спортивного магазина, глухо прорычал: «Ну и рожа...» - решил, что выглядит терпимо, и поехал домой.

- Только что ушла Ксана, - сказала Эра.

- Долго она сидела?

- Долго. Я вернулась из редакции, и сразу пришла она. Тебя кормить?

- Не за что, друг мой, - усмехнулся он.

- Я могу и авансом, я добрая, - сказала Эра.- Мой руки.

Он отказался:

- Я не хочу есть. В самом деле не хочу. Ешь сама. Я буду сидеть рядом и пить кофе.

- Я уже забыла, когда ты ел дома, - упрекнула его Эра.

Она сварила крепкий кофе, и он пил его чашка за чашкой, и после каждого глотка жажда проступала опять, как кровь на золотом ключе Синей бороды. С усилием он оторвался от кофейника, сходил в ванную и попил воды из крана. Взял с полки первую попавшуюся книгу, прилег на диван.

Управившись с посудой. Эра пришла к нему, приласкалась, шепнула на ухо:

- Сегодня ты хороший.

- Сегодня я никакой, - сказал он, захлопнул книгу и спустил ее на пол. - Я ничто. Нуль. Звено цепи без контрфорса. Исходная точка для отсчета в любую сторону. Дырка. Можешь в меня плюнуть, и плевок окажется на стене.

- А каким ты будешь завтра?- спросила она.

- Не знаю, - сказал он. - У меня нет такого опыта. Постараюсь чем-нибудь стать... Как твои делишки?

- Давно ты не задавал мне такого вопроса, - улыбнулась Эра. -Приятно его слышать. Делишки мои идут бодрым спортивным шагом. Очерк о театре уже в наборе. В перспективе эссе о любви и дружбе для апрельского номера. «Полярный день» посылают в Европу на фестиваль.

- Широко шагаешь, девочка, - сказал он. - Значит, газеты совсем забросила?

- Газеты... - Она улыбнулась и прикрыла глаза. - Моя девическая, первая и чистая любовь... Вчера я заходила в «Трибуну», там у меня все приятели. Умоляют дать очерк на арктическую тему. Это сейчас в большой моде. А они не могут добыть очевидца.