Биография Л Н Толстого (Том 4) - Павел Бирюков

Не только нам, но и всем искренно стремящемся многоразличными путями улучшить мир тем, которые придут в него после нас, ваша жизнь и ваше учение будут источником вдохновения и останутся им на все века. Когда же настанет время, и вы присоединитесь к отцам вашим, это вдохновение и память о вас будет сохраняться среди человечества как самое драгоценное его достояние.

Но да будет далек этот день и да продлятся ваши годы радостного служения высочайшим интересам ваших собратьев-людей".

Прослушав потом, сыгранные ему по его просьбе А. Б. Гольденвейзером две фортепианные пьесы, Лев Николаевич возвратился к себе".

А. М. Хирьяков подводит итог великого события и пишет так:

"Четвертый день после юбилея. После праздника наступают дни будничных забот, и хотя все еще везут письма и телеграммы, но уже не в прежнем количестве, и можно подвести некоторый итог откликам, которыми отзывалась родина на торжество ее великого сына. Можно хоть немного разобраться в этом потоке любви.

Графиня Софья Андреевна соберет все письма, телеграммы и адреса и подарки и поместит их в Исторический музей в Москве, в отделение Л. Н. Толстого, которое уже теперь становится тесным. Будущий историк от души поблагодарит ее за сохранение этого драгоценного материала и всесторонне разработает его. Для газетного же работника это слишком сложная задача, и я позволю себе поделиться с читателями лишь некоторыми выдержками из массы юбилейных приветствий, теми выдержками, которые более всего привлекли мое внимание.

Я оставляю в стороне приветствия иностранцев, среди которых сверкают такие имена, как Бьернсон, Гауптман, Бернард Шоу, Мередит и многие другие. Я не буду цитировать адресов городов, земств, обществ, других учреждений,эти адреса, несмотря на их искренность, все-таки носят официальный характер. Я отмечу, главным образом, приветствия людей маленьких, неизвестных людей, тянущихся к великому, как былинки тянутся к солнцу.

Необыкновенной прелестью непосредственного чувства дышит письмо, полученное из Костромы:

"Милый дедушка, Лев Николаевич. Не сердись на нас за то, что наше письмо, быть может, отнимет у тебя столько времени на его прочтение. Мы все скажем очень коротко. Мы хотим сказать тебе, что мы очень, очень любим тебя за твое великое учение, за твое правдивое смелое слово, за неумолкающий призыв к добру, к истине. Мы только это хотим сказать тебе, потому что нам это очень хочется сказать... В день твоего юбилея пожелать тебе много, много хороших в будущем дней. Тебе шлют свой искренний, горячий привет юноша и девушка, прими его".

Раненый под Ляояном офицер, пролежавший несколько часов на поле сражения, вспоминает, как верно изображено душевное состояние Андрея Болконского на поле Аустерлица.

Бывший в Порт-Артуре врач говорит о возмутительных явлениях войны.

"Никакие силы,- пишет крестьянин Витебской губернии,- не могут очернить и вырвать у народа то великое чувство, которое воплотилось в нем. Каждое твое слово народу известно, хотя бы это было напечатано за границей. Чуток стал народ и любит тебя за правду, за заступничество".

Один из приветствующих сообщает, что не хотел беспокоить своим письмом, но определение синода заставило его говорить.

"Быть может,- заканчивает автор письма,- ваш пример подействует и заставит нас, малодушных, быть смелыми и говорить и делать... И тогда исчезнет тот ужас жизни, в котором живем теперь".

Один старик из Тюмени приносит Л. Н-чу горячую признательность за освобождение его "святыми словами любви от оков злобной мести".

Особенно много приветствий прислано учителями и учительницами. Группа московских учителей и учительниц, принося благодарность за многое полезное, почерпнутое из произведений Л. Н-ча, прибавляет:

"За ваши же последние произведения, особенно за ваш горячий протест против смертной казни, наше почтительное благоговение перед гением-сердцеведцем России. Все более и более убеждаемся мы, что каждое ваше последнее произведение есть самое высокое, самое ценное и поразительно прекрасное в духе истины и любви к человеку.

Мы маленькие, незначительные люди. Мы молчим перед зверствами, нам не выразить того бремени, того ужаса перед совершающимся, что заставляет нас страдать, но тем больший отклик в сердцах наших находит ваше мужественное, яркое и талантливое слово обличения злых и в злобе неистовых.

...Дай же вам бог здоровья и силы за то, что вы написали, не боясь гонения.

Ведь только во всей России вы один могли сказать свое могучее слово и так сказать, как это сказано".

Группа земских учителей Г-ского уезда пишет:

"Произведения ваши стали новым Евангелием, а примерная жизнь ваша будет служить подражанием грядущим поколениям. Пройдут века, нас давно уже не будет, а этот день никогда не забудется в сердцах новых и новых поколений".

Числом полученных приветствий нельзя, конечно, вполне определить стремление почитателей Л. Н-ча выразить свои чувства. Многие не решались беспокоить, особенно принимая во внимание болезнь великого старца, многих останавливало опасение, что они не сумеют выразить свои чувства как следует, а многие даже боялись, что об их приветах могут узнать, и это нанесет существенный ущерб в их материальной жизни.

Так, одно чрезвычайно сердечное письмо оканчивается горькой припиской: "Простите, дорогой Лев Николаевич, что не пишу своей фамилии, так как я есть семейный человек и боюсь какого-либо преследования".

Какая характерная приписка, достойная увековечения на страницах истории! В XX веке за приветствие гениальнейшему человеку, составлявшему гордость человечества, можно было бояться преследования. Обыватель "конституционной" России XX века боялся преследования за мысли, выраженные в частном закрытом письме.

Очень трудно перечислить все приветствия. Под одним красуются несколько десятков подписей рабочих, крестьян и три креста неграмотного старика 76 лет.

Много стихотворений. Есть даже стихотворение какого-то полицейского и снабженные портретом стихи слепой девочки. Есть телеграмма, посланная на последние гроши пролетариями, и есть телеграмма великого князя Николая Михайловича.

Некоторые приветствия представляют собой крик взволнованной души.

"Хочется плакать и рыдать при мысли, что, может быть, эти строки дойдут до того, кто так дорог, кто так нам нужен и кто еще с нами".

Народный учитель просит не огорчаться на батюшек и надеется, что Л. Н-ч не предоставит им случая порадоваться "обращению", потому что это нравственно убило бы его поклонников.

Один из почитателей Толстого молится, чтобы бог дал силы перенести все нападки от людей недобросовестных, а главное от несведущих, темных, "к числу которых принадлежал когда-то и я, но перечитав ваше "В чем моя вера", я не только полюбил вас, но почувствовал неловкость своей совести за свое ожесточение против вас".

Приведем еще последнюю выдержку из письма одной гимназистки. В гимназии предполагалось чествовать день 80-летия Л. Н-ча, и хотели устроить литературное утро, и вдруг - запрещено.

"Как нам было обидно,- пишет девочка,- обойти молчанием день вашего 80-летия. Тогда я хотела было не ходить 28-го в училище, но потом поняла, что этого не нужно делать: ведь вы все время старались и стараетесь, чтобы люди не были праздными, а трудились, работали, и я решилась идти 28-го учиться и как можно больше поработать умственно, чтобы хоть сначала понемногу привыкать побольше трудиться...

...Много у вас врагов, но еще больше друзей, и мне только жаль всех тех, которые причиняли и причиняют вам так много зла. Ведь они не понимают, что делают, а таких жалеть нужно".

В нашей литературе весьма распространен взгляд на Толстого как на величайшего художника, ослабляющего свою славу неудачными поисками в области философии и морали.

Приступая к чтению множества полученных Львом Николаевичем приветствий, я ожидал в них найти отголоски этого распространенного мнения, но ошибся. В огромном большинстве приветствия отмечают значение Толстого, главным образом, как провозвестника нравственных идей.

Думаю, что читателям будет интересно узнать мнение самого Толстого о полученных им приветствиях.

Вот мнение Льва Николаевича, записанное во время нашей беседы стенографом:

"В огромном большинстве писем и телеграмм,- заметил Толстой,говорится, в сущности, одно и то же. Мне выражают сочувствие за то, что я содействовал уничтожению ложного религиозного понимания и дал нечто, что людям в нравственном смысле на пользу, и мне это одно радостно во всем этом; именно то, что установилось в этом отношении общественное мнение, большинство прямо пристает к тому, что говорят все. И это мне, должен сказать, в высшей степени приятно. Разумеется, самые радостные письма народные, рабочие".

Сначала Толстой читал получаемые приветственные письма, но потом их оказалась такая масса, что во избежание чрезмерного утомления можно было прочитывать только особенно интересные, но тут оказалась другого рода опасность: интересные письма слишком волновали. Я могу сказать по собственному опыту, что мне трудно было удержаться от слез при чтении некоторых писем. Так что и избранные письма можно было читать лишь небольшими порциями.