Твой дядя Миша - Георгий Мдивани

Порфирио. Дьявол безумия душою Педро овладел… И Педро осквернил твою любовь. Он сеет смерть на улицах Толедо, в тебя стреляет… и в твоих детей. Фелиппе маленького вижу я убитым пулей Педро… Мертвого его к своей груди ты прижимаешь, и по твоим рукам Фелиппе маленького кровь течет из раны… Снарядами разрушен монастырь, и под его развалинами погребен твой Рафаэль. Ты слышишь его стоны, изранены камнями твои руки, но ты бессильна камни сдвинуть с места…

Микаэла (истерически). Замолчи! Меня с ума ты сводишь… Я больше не могу! Не мучь меня… (Падает.)

Порфирио подхватывает ее, ведет к стулу, усаживает. Микаэла садится.

Порфирио (подсовывает ей бумагу). Должна ты Педро написать про свои муки и попросить его, чтоб сжалился он над тобою и пожалел твоих детей… (Дает ей в руки ручку.) Проси его, чтоб он о вас подумал…

Микаэла безучастно держит ручку, молчит. Пауза.

(Вкрадчиво диктует.) «Родной мой Педро, дорогой, любимый…»

Микаэла от этих слов приходит в себя. Смотрит на Порфирио. Порфирио благословляет ее и придвигает бумагу. Микаэла пишет.

(Продолжает.) «…Моя ты радость, моя жизнь…» Микаэла (повторяет), «…моя жизнь…» Порфирио. «…Два месяца прошло, как ты прощался с нами. Ты уезжал в Мадрид…»

Микаэла. «…Мадрид…»

Порфирио. «…Ты помнишь, Рафаэль хвалился, что начал азбуку учить, а маленький Фелиппе обнял тебя ручонками за шею, прижимался и повторял: „Я папку не пущу“. Он плачет и сейчас и все зовет отца…»

Микаэла. «…отца…»

Порфирио. «…От нас ты близко. Ты почти дома. Но между нами и тобою смерть. О нас подумай, и сжалься ты над нами. Педро, мой родной!..»

Микаэла. «…мой родной!..»

Порфирио. «…Если не будет нас, что жизнь твоя тебе? Что для тебя без нас твоя республика? От смерти нас спаси. Не убивай. Даруй нам жизнь, родной, любимый!.. Фелиппе маленький и Рафаэль в мольбе к тебе протягивают руки… Твоя Микаэла».

Микаэла. «…твоя Микаэла…»

Порфирио. О, будь благословенна, дочь моя! (Берег письмо. Делает знак адъютанту, что Микаэла ему больше не нужна.)

Адъютант уходит.

Твой муж во власти дьявола. На церковь поднял руку он, на бога поднял… Но о тебе поговорю я с генералом Прадос, молить его я буду, чтоб участь он твою смягчил.

Входят конвоиры и адъютант. Конвоиры уводят Микаэлу. Тотчас входит генерал Прадос.

Прадос. Актерский ваш талант мои все ожиданья превзошел, отец Порфирио!

Порфирио. Всё в воле господа, ваше превосходительство! Вот, слушайте. (Читает.) «Родной мой Педро, дорогой, любимый! Моя ты радость, моя жизнь! Мне лучше, чтобы ты смертельно ранен был, чтобы во лбу зияла рана… кровавая, глубокая… чтоб истекал ты кровью и вороны глаза твои клевали… чем знать, что трус ты жалкий и предатель».

Прадос. Что вы за вздор, отец Порфирио, несете? (Выхватывает письмо и читает сам.) «…Рафаэль и маленький Фелиппе гордятся, Педро, именем твоим… Победами гордятся над врагами… О нас не думай! И пусть не дрогнет рука твоя в бою. Будь беспощадным, Педро! Люблю тебя. И мужество твое пусть укрепит моя любовь, родной мой, дорогой, любимый. Твоя Микаэла».

Занавес

Акт третий

Декорация первой картины. Бивуак республиканской армии. В кругу группа солдат во главе с Педро Коррильо. Перед группой стоит, опустив голову, Перрико Наварро.

Диего (рука его перевязана). Правду скажу, товарищи. Простой солдат я, но все же в делах военных малость понимаю. Так если можно, я скажу, что думаю…

Педро. Давай, Диего.

Диего. Товарищи, мне кажется, что если б мы дрались как следует на перекрестке, а не бежали кто куда еще до боя, сегодня бы Толедо был у нас в руках… Перрико. Что хочешь этим ты сказать?

Диего. Сказать что я хочу? А то, что если б ты, наш капитан, не струсил и оставался на своем участке, мы удержали б перекресток и командиру не пришлось бы туго в штабе… и Кастро б не погиб, не говорю уж про Сант-Яго…

Перрико (обнажая шпагу). Ах ты, собака!

Педро (вскакивает). Перрико!

Перрико останавливается, опускает шпагу.

Дай шпагу!

Перрико отдает шпагу.

Снимай оружье!

Перрико отдает оружие.

Продолжай, Диего.

Диего. Товарищи, простите мою вы откровенность, но больно мне. Отца и братьев двух моих фашисты расстреляли… Мне трудно говорить…

Педро. Мы слушаем тебя, Диего.

Диего. Вот мне в бою плечо фашисты прострелили, — могли и голову. Этим сказать хочу я, что мы на фронте, что здесь война, борьба кровавая, а не арена цирка, где расфуфыренный тореадор щекочет шпагой глупого быка…

Голоса:

— Ну, ну, загнул куда?

— Чего «загнул», — он много правды говорит.

Диего махнул рукой, повернулся, смешался с массой.

Перрико. Томас, ты почему молчишь? Ты почему не говоришь? Ведь ты прислал ко мне Хосе и помощи просил?

Томас. Да, верно это. Была нужна мне помощь. Марокканцы навалились на участок мой, и дело врукопашную пошло…

Перрико. Скажи, скажи им, Томас, кто привел в порядок бойцов, что дрогнули перед штыками марокканцев?

Томас. Ты, Перрико!

Перрико. Кто ввел их снова в бой? Чья шпага была в крови до рукоятки? Кто в бегство марокканцев обратил?

Голоса. Перрико! Перрико!

Перрико. Кто пел в бою?

Солдат (выскочив вперед). Товарищ командир, мне тоже разрешите…

Педро. Давай.

Солдат. В отряде я у Томаса Мансо. Нас марокканцы потеснили. И неизвестно, что было б с нами, если бы не он, не капитан Наварро. Он повернул нас, и мы снова захватили мост. Не захвати мы мост обратно, ждала б нас гибель всех и даже командира.

Томас. Вива!

Педро. Выходит, Томас, ты считаешь, что правильно Перрико поступил?

Томас, Я в тактике военной и писаных ее законах мало разбираюсь, Педро. Но много я в горах Бискайи на волков ходил. И умный зверь меня немало поучил: как действовать, дорогами идти какими, тропинку как прикрыть и помогать как надо. Скажу по правде, я не оставил бы участка своего.

Перрико. Так, значит, Томас, я не должен был идти к тебе на помощь?

Томас. А что же вышло у тебя? Участок потерял… Любимого поэта погубил… Сант-Яго тоже и командира фашистам в лапы чуть не отдал…

Голос. Участок оставлять не надо было, капитан!

Перрико (злится). Но трусость, трусость здесь при чем? Мне говорят, что струсил я. Пусть мне докажут это — и сам себя безжалостно проткну я шпагой. Я трусом не был никогда. Скажите, кто рядом с Педро был, когда ворвался он в Толедо первым?

Голос. Ты, Перрико!

Марианна (вскакивая). В храбрости твоей, Перрико, не сомневается никто. Не в этом дело. Задачу боевую отряда своего ты выполнял? И перекресток удержал твой батальон? Ну, отвечай нам прямо!

Перрико (смущенно). Нет.

Марианна. Что с пулеметчиком твоим ты сделал бы, когда, заслышав пулеметную стрельбу у моста, он снялся бы с позиций и побежал через полгорода к Мансо?

Перрико молчит.

Не дело это. И ты неправ, Перрико. (Садится.)

Голос. Марианна!

Педро (берет в руки газету). Товарищи, в моих руках мадридская газета. Восторгами победы нашей наполнена она. О неудаче Мадрид еще не знает. С Мадридом вместе рабочие всех стран взволнованно следят за нашими боями и знают наши имена. Перрико, капитана, знают, и капитана Томаса Мансо, и имя каждого из нас. Для них победа наша — радость, и иораженье наше — горе. Что скажут все они, когда узнают, что Мансо, имея тридцать пулеметов, не мог остановить атаку марокканцев… нуждался в шпаге капитана, чтоб удержать французский мост?..

За сценой шум и голоса: «Дорогу дайте! Пропустите! Мы к командиру Педро». И три вооруженные допотопными ружьями девушки-крестьянки вводят нищенски одетого крестьянина.