В зеркалах - Роберт Стоун

Музыкальный автомат грянул новое мамбо. Девушка повернулась к автомату, словно ища спасения, а потом посмотрела на бармена, который писал что-то в счетной книге.

— А потому я должен ее постоянно кормить. Понятно? Я кормлю ее всякими тоскливыми вещами, ясно? Я кормлю ее дохлятиной, безумием, визгом и чириканьем моего сознания. Но она ест все. И такой хищной зверюги больше в мире не найти, детка, потому что она съедает то, чего боится. Ясно? Когда она чего-нибудь пугается, то протягивает синие свои присосочки и съедает. Она жрет хромых и увечных, понимаешь? И здоровых, и целых, и все время она жрет меня. Кроме тех минут, когда я забиваю ее до бесчувствия. И знаешь, что она еще ест? Я тебе скажу, что она еще ест, потому что ты мило произносишь «Никарагуа». — Он наклонился и шепнул на ухо девушке: — Она жрет любовь. Хлюп. — Он всосал ртом воздух. — Она высасывает любовь. Ты когда-нибудь высасывала любовь? Когда эта штука высасывает любовь, она делается синей и тоскливой, как крики, писки и смертоподобные штуки… Ну, — сказал он, гладя ее по плечу, — считай мне до трех… Я тебя не обманываю. На счет три я для тебя вывернусь. Если у тебя есть слезы, дочка, приготовься сейчас их пролить. На счет три… и если в тебе есть любовь, давай ее сюда. Дай мне любви, моя красивая и чистая, а я лягу и высосу ее досиня и плюну ею в твое красивое и чистое личико.

Он сделал знак бармену подать еще два стакана.

— Ты сначала не был психом, — сказала ему девушка, — а теперь ты псих.

Она встала, сделала несколько шагов к гремевшему автомату и заплакала.

— Ты сумасшедший паразит. Говоришь мне эти пакости за то, что я не твоя баба. Сумасшедший! — закричала она ему. — Сумасшедший!

Бармен поглядел на нее и продолжал писать в счетной книге.

— Который час? — сказал Рейнхарт. — В этом вся суть.

Девушка стояла посредине зала и плакала, а вокруг нее грохотало мамбо.

— Ты слышал, что он говорил? — крикнула она бармену. — Я не хочу…

— Слышал, — сказал бармен, глядя на деньги Рейнхарта, лежащие на стойке. — Он тебе ничего такого не сказал. Пьяный треп — и все.

— Нет, сказал, — возразил Рейнхарт. — Эксгибиционизм, — добавил он, — неодолимая потребность всех, кто углублен в себя.

Он взял пять долларов со стойки, подошел к девушке и сунул бумажку ей в руку.

— Я несу тебе благую весть, — сказал он. — Никогда больше до конца своих дней ты меня не увидишь. Прими мои торжественные заверения. Ни при каких обстоятельствах.

Девушка взяла деньги, не повернув к нему головы.

Рейни почти всю ночь прошагал по пустынным улицам. Когда пошел дождь, он сел в автобус и доехал до конечной остановки, где услышал звуки ночных болот, разносившиеся по воде. Из темных садов на него лаяли собаки. Где-то он прошел мимо ночной закусочной — сидевший в одиночестве раздатчик пугливо косился на широкое стеклянное окно.

Напрягая рассудок, Рейни старался решить, что делать дальше. Всю свою жизнь он чувствовал, что на него возложена какая-то обязанность и что эта миссия входит в договор, заключенный между ним и жизнью. Даже когда он переставал жить живой жизнью, это его не освобождало — он не мог отречься от этой обязанности и продолжать жить.

Он знал, что превратился в духовного калеку, что не выдерживает натиска обстоятельств, что у него нет резервов. Но в отдыхе ему было напрочь отказано, и ему казалось, что он должен действовать так, как если бы была причина у этого отказа.

Он не переоценивал своих возможностей: он знал, что не способен преодолеть сопротивление. И что бы он теперь под конец ни сделал, это надо делать быстро и нести все последствия. Без сомнения, думал он, это будет что-то совсем малоценное, но вопрос не в этом. Если бы он начал раньше, то мог бы сделать что-то значительное, но теперь слишком поздно.

В одном он был уверен твердо: он пойдет завтра вечером на это их сборище.

Было уже очень поздно, когда он сел в автобус, шедший к центру. Он оказался совсем один, если не считать двух парочек, сидевших впереди, — служащих аэропорта, которые работают в ночную смену. Рейни не нравились их голоса: в них чудилось что-то знакомое и неприятное, о чем он не хотел вспоминать. Он тревожно смотрел в окно автобуса на бежавшие по уже почти ясному небу облака, странно прозрачные, обведенные по краям лунным светом. Когда снаружи потянулись знакомые улицы Заднего города, он встал и вышел из автобуса, ища укрытия во мраке, окутывавшем негритянские трущобы.

Он свернул в сторону от баров Саут-Рэмпарт-стрит на пустынные улицы. Машинально он пошел к гостинице Клото, и к тому времени, когда он добрался до нее, в нем возникла томительная тоска по дню и свету. Но когда он перешел замусоренную площадь и заглянул в окно вестибюля, была глухая ночь.

Сторож подметал пол и хлопал щеткой по разбегавшимся мышам. Его губы непрерывно шевелились.

Рейни подошел к окну кафе и увидел, что Рузвельт Берри у пустой стойки пьет вино из пивной кружки. Он вошел и встал рядом с журналистом.

Берри невесело поглядел на него и ничего не сказал.

— Мы расквитаемся, — сказал Рейни. — По-моему, я могу оказать вам услугу.

— Так я и знал, — сказал Берри. — Входил сюда и знал, что нынче у меня счастливый день, а теперь являетесь вы с намерением оказать мне услугу. Ну что мне от вас может быть нужно? Убирайтесь-ка отсюда, пока с вами ничего не случилось.

— Я еще не знаю какую, — сказал Рейни. — Но какую-то непременно.

Берри поглядел на грязную рубашку Рейни, на его лицо, осунувшееся от усталости.

— Вы свихнулись, друг мой, — сказал он спокойно. — А мне не жаль вас. Вероятно, мне следовало бы жалеть, что вы свихнулись, но я не жалею. Впрочем, одно я вам скажу. — Он похлопал Рейни по плечу с вялым дружелюбием. — Я и не рад.

— Я собираюсь схватиться с ними. У меня нет другого выбора. Ради себя, ради жизни. Я хочу, чтобы вы знали об этом и были свидетелем.

— Чушь, — сказал Рузвельт Берри.

— Что бы это ни было, — сказал Рейни, — я хочу, чтобы кто-нибудь знал: это было сознательное и обдуманное действие.

— Ну-ну, — сказал Берри радостно, — просто замечательно, дорогой. Сознательное и обдуманное действие, а? И вы хотите, чтобы я при этом присутствовал? Так разрешите сообщить вам, недотыка, что я намерен присутствовать только при собственном отбытии из здешних мест. И не позволю, чтобы сумасшедший лишал меня столь необходимого мне отпуска.

Он допил вино в кружке.

— Друг мой, — сказал он Рейни, — вы меня достали своими бреднями. То есть как это вы схватитесь с ними? И кто, по-вашему, эти «они»? У вас совсем ум за разум зашел. Вы что собираетесь сделать? Вы всему человечеству хотите порадеть — вот и получите. Вас все поимеют!

— Но не сегодня еще, — сказал Рейни.

— Правильно, не сегодня. Но будете и дальше встревать — они сотрут вас в порошок. Вы уже заработали себе неприятности.

— Я сделал что мог, — сказал Рейни. — И пока не явилась полиция, я даже не думал, что сделал так много.

— Они займутся вами, когда завтра вечером докончат то, что начали. После этого, как предполагается, многое пойдет по-другому. Ну а я уезжаю в отпуск.

— Вы говорите про это «возрождение»? — спросил Рейни. — Про митинг на стадионе?

— Да, — сказал Берри, — про это самое.

— А что вам известно?

— Я что, по-вашему, осведомитель? — Берри подошел к двери, которая вела в вестибюль отеля, и заглянул туда. Потом притворил дверь и несколько секунд простоял возле нее, прислушиваясь. — Ну что же, вы правы, — объявил он Рейни, неторопливо возвращаясь к стойке. — Я осведомитель. Но только из любви к искусству. — Он налил себе в кружку еще вина. — Этот митинг состоится в Большой Лавочке дядюшки Лестера. Он собирается завтра превзойти самого себя, потому что ему предстоит устроить там не более и не менее как небольшие расовые беспорядки. Заправилы позаботятся о восстановлении своего закона и порядка, а нас, мальчиков, прижмут к ногтю, чтобы мы и пикнуть не смели. Это будет вроде второго «Рождения нации»[101], а на роль злодея они подрядили Лестера. Он подошлет своих ребят — в решительный момент они должны будут появиться на стадионе, вопя что-нибудь. В теории предполагается, что они выберутся оттуда живыми и получат условленную плату, а тем временем одна компания белых возьмет верх над другой.

— Вы хотите сказать, что он намерен инсценировать расовые беспорядки?

— Для беспорядков нужны две стороны, и он поставит одну из них — ту, которая потерпит поражение, само собой разумеется. Кроме того, что-то вдруг стало очень легко организовывать протесты против этого митинга. Обычно Лестер протестов не одобряет, но вот на завтра они как-то очень быстро подобрали пикетчиков. А Лестер в сторонке. Полиция в сторонке. Странновато получается.