Скорпион - Сергей Валяев

Трудно объяснить словами, но когда вспомнил о письме, то меня озарил вопрос: ЗАЧЕМ МЕРТВЕЦУ ДЕНЬГИ?

Вот вопрос вопросов, ответ на который всё и всех может поставить на свои места. Зачем Нестеровому Виктору Германовичу, облученному ураном-235, сумма в двести пятьдесят тысяч долларов? Зачем человеку, смотрящему в глазницы смерти этот бесполезный капиталец? Зачем без пяти минут покойнику… Нет, быть может, он желает сыграть роль доброго дядюшки и отдать эти жалкие копейки в детский дом или на развитие национал-социалистической партии, или на полет человека на пыльные кольца Сатурна. Нет, не верю в такую меркантильность бывшего советского гражданина с банальной автобиографией…

Нет ли здесь чудовищной подмены, которую подстроил нам бойкий и живой умишко Нестерового-младшего? Детали сейчас не так важны, главное другое: прикрываясь именем брата, он совершает сделку с неофашистами, получает от них вечнозеленые баксы и благополучно убывает на теплые отмели багетных Багам. А здесь — хоть трава не расти. И она не будет расти, коль события будут развиваться по самому худшему сценарию.

Наконец голос полковника Старкова рвет тишину телефонной трубки, тишину утреннего города, тишину машины, мчащейся в никуда. Я слышу его и спокойно повторяю:

— Да, понял: экспертиза не проводилась.

— А в чем дело, Алекс?

Я не стал обстоятельно отвечать на вопрос — иногда лучше промолчать и сделать дело. Чем я и занялся, вывертывая рулевое колесо в сторону Котельнической набережной. Теперь работал не только по наитию неба, но следуя железным логическим законам жизни.

Высотный дом встречал сонными ячейками бесчисленных окон и жильцами, вытаскивающим из кабин лифтов своих тявкающих питомцев на раннюю прогулку.

Я же был неудержим и настойчив: после продолжительного перезвона у дверей квартиры академика Фридмана, от которого проснулся весь коммунальный клоповник, я получил возможность зреть во всей красе гордость советской (б) физико-математической науки. Исаак Изральевич был мил, подслеповат, глуховат и богообразен и даже чем-то походил на снежинского академика Биславского. Впрочем, все старики похожи, как маленькие дети.

Столичный ученый долго не понимал, что от него пытается добиться умалишенный молодой человек, мыкающийся по комнатам с перекошенным лицом:

— Где Ирина Горациевна, дед?!

— Ась?

— Жена-то где?

— А?

— Супруга-а-а! — взревел я.

— А-а-а, Ирочка, — и отмахнул в сторону окна, где истлевали куски ватного тумана. — Фьють!

— Что за «фьють»?

— Ась?

— Жена где, спрашиваю?!

— А?

— Супруг-а-а!

— Фьють, — повторил академик. — Улетела, — объяснил наконец.

— Улетела? Куда улетела, пень?! — и тоже отмахнул рукой, чувствуя, что ещё миг и на ватном одеяле тумана окажется сам дедушка.

— Ась?

Я понял, что есть проблемы, которые трудно решить сразу. Нужно успокоиться и подумать о чем-то вечном. Например, почему люди не летают. А если летают, то только самолетами Аэрофлота или другими авиакомпаниями? И пока размышлял на эту актуальную, как оказалось после, тему, столичный академик зашаркал в свой кабинет и вернулся оттуда другим человеком другим по той причине, что тиснул в ухо слуховой аппарат.

— Так вы о чем, молодой человек? Кстати, как вас зовут?

Я представился и повторил причину моих волнений.

— Нет проблем, Александр, — проговорил академик и передал мне листочек.

И я испытал буквально неземное счастье, когда увидел на листочке детский старческий почерк: «Париж, рейс 1789, 08 час. 04 мин.»

Смешно, однако академическая безупречная любовь к точным цифрам спасла мир.

Когда я осмысливал каракули, раздался мелодичный бой курантов на Спасской башне — 8.00.

— Старков, — сказал я по телефону, и говорил спокойно и внятно; когда ситуация погранична я прекращаю сжигать себя и других. Я как бы наблюдаю происходящее со стороны и в таких случаях, знаю, время останавливается. Старков, — и, назвав номер рейса, объясняю причину, по которой необходимо задержать вылет французского борта. Мне пытаются возражать. Я повторяю, что в самолете находится тот, кто нам крайне нужен. — Нестеровой Вадим Германович, — называю фамилию имя и отчество. И смотрю на ручные часы: с момента разговора прошла вечность в тридцать секунд, и понимаю, что Старков, знающий меня и мой голос в час Ч., сделает все, чтобы турбины лайнера были выключены, и уже потом после получасовой заминки гальские стюарды откроют люк в дюралюминиевый салон…

— Исаак Изральевич, — спросил я, когда мне сообщили, что гражданин Нестеровой Вадим Германович, выбывающий за рубеж по паспорту Фридмана Льва Исааковича, возвращен на территорию России, — у вас есть сын? Лет так сорока?

— Конечно, Лева. А что натворил, стервец таки такой?

— Ничего, — потянулся от удовольствия. — А не угостите ли, Исаак Изральевич, коньячком. По пять капель, чтобы дух перевести.

— А что случилось таки с Левой? — не унимался беспокойный отец. — Я ему голову поменяю, это я вам говорю. А коньячку можно, Александр.

— С Левой все хорошо, — отвечал я. — А вот с вашей супругой?

— Ась? — и поправил слуховой аппарат. — Хотите на кухню, Александр?

Милый такой старичок, академик, дважды Герой социалистического труда, отец своего беспечного сына и хороший муж.

Хороший, потому что искренне обрадовался, когда я сказал, что жена Ирина Горациевна возвращается, так и не долетев до мечты многих наших соотечественников.

— Париж! Париж! — горячился старенький ученый, принявший на грудь грамм пятьдесят. — Поглядите, Александр, какая у нас красота-таки! — И от патриотического усердия рванул дверь, ведущую на балкон. — Не-не, выйдем! У меня тут наблюдательный пост, вот.

— Исаак Изральевич, больше не наливаю, — предупредил, следуя за ним.

На балконе стоял шезлонг и подзорная труба на треноге. Старик объяснил, что в свободную минутку любит поглазеть на мир через оптику, особенно летом, признался.

Я понимал восторг его молодой души: взору открывалась великая и великолепная панорама. Помнится, я уже видел эту красоту. Однако теперь после всех этих кризисных и кровавых событий…

Туман ушел, осенние небеса очищались от сырых облаков, державный Кремль плыл чудным диковинным островом, брусчатка Красной площади отливалась фиолетовой синевой, храм Василия Блаженного приседал дымковской игрушкой, домашний скверик под высоткой был аккуратно расчерчен пересекающимися асфальтированными дорожками…

Я дернулся: такое впечатление, что я уже видел эту топографическую местность внизу…Так-так, вспомни, menhanter! Не напоминают ли скрещенные асфальтированные дорожки крест? Кажется, напоминают. Ну, конечно! Этот план очень напоминает план местности, намалеванный на листочке, который я обнаружил на трупе Пельше. Кто его рисовал? Думаю, Нестеровой-младший, больше некому. Вот только зачем?

— Исаак Изральевич, а в последние дни ничего такого подозрительного не замечали, — спрашиваю, — через трубу?

— А что именно, молодой человек?

— Может, какие-то велись строительные работы? Или Мосгаз приезжал? Или канализацию прорвало?

И что же я слышу в ответ:

— Так я ж на даче был, Александр. — И, пошамкав губами, дополняет: — У нас тут и копают, и взрывают и лабают… А не выпить ли нам, Александр, ещё по маленькой?

Нет, мы не выпили, к сожалению. На Спасской башне снова оживают часы 9.00. И под мелодичный перезвон — телефонный звонок.

— Алекс, — слышу уже родной голос боевого товарища Старкова. — Ты где?

Я ответил вообще, мол, там, где весь народ, а конкретно: в гостях у академика Фридмана, пью коньяк и размышляю о проблеме.

— И как?

— Могу помочь.

— Серьезно, Алекс?

— Во всяком случае, есть грубые наметки.

Тогда меня просят срочно прибыть в «строение девять», то бишь в одно из неприметных зданий на Лубянской площади, именно там находится главный штаб по разрешению данной критической ситуации. По голосу полковника трудно понять насколько верны мои подозрения по фигуре Нестерового-младшего, но то, что Служба озабочена, и очень, нет никаких сомнений.

Я оставляю радушного хозяина квартиры на Котельнической, пожелав ему здоровья. Хорошо, что он не знает о ближайших перспективах, ожидающих его, москвичей и гостей столицы, гуляющих по обновленной брусчатке Кремля и Красной площади.

В штаб прибываю вовремя: проблема здесь зашла в тупик, обострив отношение сторон до болезненного состояния. Если господин Нестеровой-младший был помят, скажем так, физически при аресте, то полковник Старков страдал больше морально.

— Все будет хорошо, — успокоил его. — Что показала экспертиза? Чей рисунок?

— Его, Вадима Германовича, — ответил. — И письмецо его рук и план местности. И что это нам дает?