Дюма - Максим Чертанов

Консерваторам, соответственно, Дюма не нравился. Гоголь, «Петербургские записки 1836 года»: «Уже лет пять, как мелодрамы и водевили завладели театрами всего света. Какое обезьянство! И пусть бы еще поветрие это занесено было могуществом мановения гения! Когда весь мир ладил под лиру Байрона, это не было смешно; в этом стремлении было даже что-то утешительное. Но Дюма, Дюканы и другие стали всемирными законодателями!..» В 1837-м Дюма обругал Фаддей Булгарин: «Мы видим бешеного Кина, знаменитого развратника, которого Дюма на этот раз выбрал своим героем. Внимательный наблюдатель может заметить одну странную и совершенно ложную идею, постоянно господствующую во всех драмах Дюма. Избрав своим героем какое-нибудь лицо, которое родится с печатью отвержения на лице, человека, которого порядочное общество весьма справедливо не может допустить в свой круг, он силится представить по этому случаю несправедливость людей, всячески унизить их своим героем, надругаться над обществом его устами. Если метрическое свидетельство ваше в порядке — вы никогда не будете героем Дюма». Когда В. А. Каратыгин перевел «Ричарда Дарлингтона», цензор докладывал: «Пиеса сия принадлежит к новейшим сочинениям французского искусства, следственно, основана на ужасе, и сочинитель достиг своей цели, прибавляя к сему споры при выборах депутатов для английского парламента… Без сомнения, что сия уродливая пиеса не могла быть представлена на театрах в России, но г. Каратыгин старший, который занимался переводом сей драмы, умел устранить все неприличное, как, например, весь пролог и выборы депутатов…»

В довершение конфуза «Алхимик» был посвящен не Николаю, а жене автора. Так что Уварову пришлось объяснить Дюрану и Дюма, что перстень — это даже лучше, чем орден. Подарок послали в Париж с курьером министерства иностранных дел, он затерялся, Дюма не поленился напомнить Уварову и получил перстень 13 ноября 1839 года из рук русского посла графа Палена. «Алхимик» же был поставлен в Александрийском театре 10 января 1840 года в бенефис Каратыгина, но успеха не имел. Часто говорят, что Дюма написал «Учителя фехтования» потому, что обиделся из-за ордена. Но речь все-таки не о десятилетнем ребенке. История с орденом скорее подогрела его любопытство к далекой стране.

Кроме Дюрана и Гризье о русских ему рассказывали драматург Ипполит Оже (жил в России, дружил с декабристом Луниным) и двое собственно русских: Анатолий Николаевич Демидов (1812–1870), который жил в Париже и Флоренции (Дюма был в его имении Сан-Донато), поклонник Наполеона, впоследствии породнившийся с его семьей, и также живший во Флоренции Иван Матвеевич Муравьев-Апостол (1768–1851), отец декабристов, в молодости участвовавший в заговоре против Павла I; вероятно, от него Дюма узнал о декабристах больше, чем от кого-либо. «Ни на одного из своих сыновей я не могу пожаловаться, — говорил он мне, вытирая слезы. Лично он являлся скорее аристократом, нежели либералом». Тема благодатная, и никто еще о ней не писал. Не только во Франции. В России она тем более была под запретом.

Кроме рассказов знакомых, Дюма использовал массу источников — записки адъютанта Наполеона графа де Сегюра, считавшегося специалистом по России, книгу Альфонса Рабба «История Александра I» (1826), «Записки о смерти Павла I» Рене Лепретра (1820); возможно, даже доклад Следственной комиссии по делу декабристов (или, по крайней мере, ему этот доклад пересказал Муравьев). Сюжетной же основой романа, по признанию автора, стали воспоминания Гризье. Не обошлось без упреков: друг Гризье граф д’Орбур писал: «Дюма опубликовал „Полину“ и эти знаменитые „Записки учителя фехтования“, которые Жанен всегда ставил Вам в упрек за то, что Вы их подарили… Я поглотил три тома „Записок“, я следовал за Вами по пути из Парижа в Петербург… Двадцать раз я перечитывал это произведение, написанное Дюма под Вашу диктовку…» Большинство людей не понимают, как делаются книги: «продиктовать» и написать — совсем не одно и то же.

Напомним: жил-был Иван Александрович Анненков (1802–1878), учился в Московском университете, в 1819-м был принят в Кавалергардский полк, в 1824-м вступил в Петербургский филиал Южного общества декабристов, и жила-была Полина Гебль (1800–1876), дочь наполеоновского офицера, модистка в московском торговом доме Дюманси; в 1825-м они полюбили друг друга. После восстания Анненков был осужден к каторге на 20 лет; в 1840-м, когда «Учитель фехтования» печатался в «Парижском обозрении», он уже был женат на Полине и получил разрешение служить в Сибири (канцелярским служителем 4-го разряда в Туринском земском суде); в 1859-м, когда он состоял чиновником особых поручений при нижегородском губернаторе А. Н. Муравьеве (также прошедшем ссылку), они с Дюма встретились. И ему, и его жене роман активно не понравился.

Французам он тоже не понравился, заинтересовав лишь знакомых Гризье; литературоведы не относят его к числу художественных удач. Автор решил в небольшой текст впихнуть все, что знал о России, и получился лишь на треть роман, а на две трети — смесь учебника с путеводителем. Архитектура, обычаи, цены — все дотошно, как в «Швейцарии». «Извозчики в Петербурге — это обыкновенные крепостные, которые за известную сумму денег, называемую оброком, покупают у своих помещиков разрешение попытать счастья в Петербурге. Экипаж их — обыкновенные дроги на четырех колесах, в которых сиденье устроено не поперек, а вдоль, так что сидят на нем верхом, как дети на своих велосипедиках у нас на Елисейских Полях… Что касается самого извозчика, он очень напоминает неаполитанского лаццарони: нет нужды знать русский язык, чтобы объясняться с ним, — с такой проницательностью он угадывает желания седока. Он помещается на облучке между седоком и лошадью, а порядковый номер прикреплен к его спине, дабы недовольный седок мог в любое время его снять. В таких случаях достаточно отнести или отослать номер в полицию, и вы можете быть уверены, что за свою вину извозчик понесет должное наказание». Мило изложено, но французам было не очень интересно: в Россию мало кто ездил туристом.

У нас интереса было куда больше — роман был под запретом, так что читали его все, включая императрицу, — но любви к автору он не прибавил, на него обиделись. О самом Николае Дюма не сказал ничего плохого («человек холодный, суровый, с сильным, властным характером» — так говорили о нем, а оказался куда добрее), но он изложил всю нашу запретную историю: Анна Иоанновна, морившая людей в ледяном доме, убийство Петра III, фаворитство Потемкина, полубезумный Константин Павлович, садистка Настасья Минкина, смерть узников Петропавловской крепости при наводнении, наконец, безумие и убийство Павла I (о чем не разрешалось писать аж до 1905 года): Александр I, брат царя, был соучастником убийства отца. Но и «декабристская» сторона тоже обиделась: Дюма «исказил», «переврал». Из письма И. И. Пущина Н. Д. Фонвизиной (1841): «Матвей Муравьев читал эту книгу и говорит, что негодяй Гризье, которого я немного знал, представил эту уважительную женщину (мать Анненкова. — М. Ч.) не совсем в настоящем виде… Увидев, что книга с бреднями имеет ход по Европе, я должен был сказать Анненковой, что ожидаю это знаменитое сочинение. Тогда и Вы прочтете, а Анненкова напишет к Александру Дюма и потребует, чтоб он ее письмо сделал так же гласным, как и тот вздор, к которому он решился приложить свое перо». Полина Анненкова, «Воспоминания» (1888): «Если я вхожу в подробности моего детства и первой молодости, это для того, чтобы… прекратить толки людей, не знавших правды, которую по отношению ко мне и моей жизни часто искажали, как, например, это сделал Александр Дюма в своей книге „Memoires d’un maotre d’armes“, в которой он говорит обо мне и в которой больше вымысла, чем истины». Достоевский, «Дневник писателя» (1876): «Из декабристов живы еще Иван Александрович Анненков, тот самый, первоначальную историю которого перековеркал покойный Александр Дюма-отец».