Политэкономия войны. Заговор Европы - В. Галин

Эти слова имели под собой веские основания. Темпы промышленного развития России на рубеже веков, несмотря на кризисы, войны и революции, были самыми высокими в Европе. И они все время увеличивались, после 1910 г. достигая 8—11 % в год. Население России всего за 17 лет, с 1897 по 1914 гг., выросло почти на 50 млн. человек, (что было сопоставимо с численностью населения всей Германии)66.

Среднегодовые темпы роста промышленного производства и экспорта в 1870–1913 гг. в %1251.

Прирост численности населения за 1880–1910 гг., в %1252

Быстрый экономический рост России обострял чувство страха неизвестности перед будущим деловой и политической элиты Германии до панического состояния. Он перевешивал даже страх перед возможностью военного поражения. В. Шубарт в этой связи замечал, что для Запада руководящим посылом является «принцип страха. Его назначение — лишить будущее ужаса неизвестности»1253. А Бисмарк в свое время дал меткое определение превентивной войне против России: «Самоубийство из-за страха смерти»1254.

Накануне обоих мировых войн, отмечал В. Шубарт, чувство страха в Европе и прежде всего в Германии доминировало над всеми остальными1255. Аналогичные ощущения накануне Первой мировой передавал в своих воспоминаниях Э. Грэй: «Вместо чувства безопасности воцарилось увеличивающееся с каждым годом чувство страха… Таково было общее состояние Европы; подготовка к войне порождала страх, а страх предрасполагает к насилию и катастрофе»1256. Э. Хауз в июне 1914 г. сообщал президенту: «Я нахожу, что Англия и Германия имеют одно общее чувство, и это чувство есть страх…»1257.

***

Именно к этому периоду относятся слова Вильгельма II: «…я ни малейшим образом не сомневаюсь, что Россия систематически готовится к войне с нами, и сообразно с этим я веду свою политику». Дважды в той же надписи он повторяет: это «вопрос расы»1258. Гинденбург: «Расовая ненависть является причиной антагонизма между Россией и нами»1259. В основу расовой доктрины Вильгельма легли труды англичанина X. Чемберлена. Последний утверждал, что Германия является «спасительницей человечества»; она должна хранить

себя от двух зол — «янкизированного англосаксонства и татаризированного славянства»1260. Император Вильгельм ввел борьбу против «славизма» в общую программу своей мировой политики. Мы даже знаем, кто был посредником при усвоении этой не новой, но обновленной идеи. «В особенности приобрел мое доверие, — признает он, — балтийский профессор Шиман, автор работ по русской истории…»1261. По словам Д. Макдоно, Шиман одарил Вильгельма изрядной долей «балтийского менталитета». Бюлов считал, что влияние Шимана на кайзера перешло разумные рамки1262.

Кайзер неоднократно заявлял: «Европейская война разразится рано или поздно, и это будет война между тевтонами и славянами…»1263. На знаменитом Военном совете 8 декабря 1912 г. начальник Генерального штаба граф фон Мольтке-младший потребовал довести до сознания страны «при помощи печати национальную заинтересованность в войне с Россией», и вполне в этом духе вскоре после того газета «Гамбургер Нахрихтен» потребовала неизбежной решающей борьбы с Востоком. Весь вопрос в том, подхватывала «Германия», кто будет властвовать в Европе — германцы или славяне1264. В 1914 г. германская пресса кричала: «пора всех славян выкупать в грязной луже позора и бессилия» и о том, что грядущая война будет расовой, станет «последним сражением между славянами и германцами».

Восточная угроза со временем приобрела характер некого ритуального заклинания. Так, в 1915 г., несмотря на то, что война с Россией уже шла, статс-секретарь иностранных дел фон Ягов снова убеждал императора и правительство: «До сих пор гигантская Российская империя с ее неиссякаемыми людскими ресурсами, способностью к экономическому возрождению и экспансионистскими тенденциями нависала над Западной Европой, как кошмар. Несмотря на влияние Западной цивилизации, открытое для нее Петром Великим и германской династией, которая последовала за ним, фундаментально византийско-восточная культура отделяет русских от латинской культуры Запада. Русская раса, частично славянская, частично монгольская, является враждебной по отношению к германо-латинским народам Запада»1265.

Национализм легко находил отклик на Западе, играя на чувствах англичан и французов, которые относились к русским с откровенным пренебрежением. Так, например, французский посол в России Палеолог в 1915 г., писал: «По культурному развитию французы и русские стоят не на одном уровне. Россия — одна из самых отсталых стран на свете. Сравните с этой невежественной бессознательной массой нашу армию: все наши солдаты с образованием; в первых рядах бьются молодые силы, проявившие себя в искусстве, в науке, люди талантливые и утонченные — это сливки человечества…»1266. Русский военный агент во Франции граф Игнатьев в том же 1915 г. после разговора с Петэном пришел к выводу, что тот вообще «принимал нас за дикарей»1267.

Английское общественное мнение, на протяжении столетий старательно обрабатываемое прессой, было далеко от симпатий к своему давнему сопернику. Б. Такман в этой связи приводила следующий пример: «В 1908 г. Эдуард, к неудовольствию своих подданных, нанес официальный визит русскому царю на императорской яхте в Ревеле. Англичане рассматривали Россию, как старого врага времен Крыма, а что касается последних лет — то как угрозу, нависшую над Индией. Либералы и лейбористы считали Россию страной кнута, погромов и казненных революционеров 1905 года, а царя, как заявил Рамсей Макдональд, — «обыкновенным убийцей»1268. Министру иностранных дел Грею пришлось долго убеждать свою «передовую интеллигенцию», что Антанта между Россией, Францией и нами будет абсолютно безопасна. Уступая общественному мнению, английская дипломатия повернула дело так, что формально визита Эдуарда вроде и не было. Он прибыл не в Петербург, а в Ревель (Таллин), со своей яхты не сходил, оставаясь на британской территории…»1269. Постоянный подсекретарь британского МИДа А. Николсон заявлял в 1913 г.: «Для меня это такой кошмар, что я должен почти любой ценой поддерживать дружбу с Россией».

Эти настроения не были секретом. Даже Керенский начинал в эмиграции свою рукопись «История России» словами: «С Россией считались в меру ее силы или бессилия. Но никогда равноправным членом в круг народов европейской высшей цивилизации не включали…»1270. Об этом же еще в 1889 г. писал Р. Фадеев: «Несмотря на блеск нынешнего государственного положения России, мы все-таки чужие в Европе; она признает и будет признавать наши права настолько лишь, насколько мы действительно сильны. Кто этого не знает?»1271. Действительно, в момент бессилия России эти настроения проявились в полной мере. О времени интервенции англичан на Север России в 1919 г. командующий русскими войсками генерал В. Марушевский вспоминал: «Роулинсон принял нас как какой-нибудь вице-король принял бы негритянскую депутацию»1272. В. Игнатьев, член правительства Северной области, отмечал, что чины английского командования держали себя «крайне нагло, точно среди туземцев завоеванной колонии»1273.

А. Деникин, находясь в Европе, не мог прийти в себя: «…непонимание роли России я встречал почти повсюду в широких общественных кругах, даже долгое время спустя после заключения мира, скитаясь по Европе. Карикатурным, но весьма характерным показателем его, служит мелкий эпизод: на знамени-хоругви, поднесенной маршалу Фошу «от американских друзей», изображены флаги всех государств, мелких земель и колоний, так или иначе входивших в орбиту Антанты в Великую войну; флаг России поставлен на… 46-е место, после Гаити, Уругвая и непосредственно за Сан-Марино…»1274

***

Не смотря на стремительный предвоенный рост, Россия потерпела поражение в мировой войне. Революции и большевики стали его следствием. О причинах грядущих событий еще в мае 1914 г. на VIII съезде представителей промышленности и торговли в Петербурге говорил один из крупнейших промышленников России, П. Рябушинский, который призывал «к скорейшей индустриализации народной жизни, ибо иначе Россия отстанет от мировых держав»1275. Спустя два года, накануне революции, осенью 1916 г., Рябушинский констатировал «Обстоятельства войны, думаю бесповоротно утвердили во всей стране, начиная от бывшей фритредерской интеллигенции и кончая необразованными массами, сознание необходимости собственной промышленности»1276. М. Горький описывал царское наследие доставшееся России, весной 1917 г.: «Промышленность, техника — в зачаточном состоянии и вне прочной связи с наукой; наука — где то на задворках в темноте и под враждебным надзором чиновника…»1277. Горький приходил к выводу, что Германия била Россию своей «культурой и прекрасной организацией».