Богемная трилогия - Михаил Левитин

— Здесь все русские? — спросил Игорь. — Можно отвечать уверенно?

— Почти, — ответил один из друзей бессмертного Шурки. — Так, одна-две капли арапской крови, но это дело не испортит.

— Русские внимательно слушают вас, — сказал Игорь.

— Спасибо, — ответили сверху. — Делайте все, что я скажу, нет — мне голову отрежут прямо здесь, на судне, вам — на берегу.

— Как мы сюда попали? — спросил бессмертный Шурка.

— О, я не помню, — ответил рыжебородый, протягивая им руки. — Наверное, через пакгауз, вы попросили, я провел, это была великолепная экскурсия, не так ли? Ну, давайте, давайте!

Они выползали наверх, как червячки из яблока. ЧЕРВЯЧКИ МОЛНИЕНОСНЫЕ И БЫЛИ ОНИ СКОТЫ. Вид горизонта успокоил их.

— Это Стокгольм? — спросил один из друзей бессмертного Шурки.

— Хотите в Стокгольм? — засмеялся швед.

— Очень, но когда-нибудь потом.

— Теперь слушайте меня, — сказал швед. — Если кто-нибудь узнает, что вы на борту, я теряю голову. Вы плавать умеете?

— Я нет, — улыбнулся бессмертный Шурка. — Последний раз я плавал еще до своего рождения.

Швед не был настроен шутить, он нахмурился.

— Я могу вас подвезти поближе к берегу, очень близко, дальше должны вы сами.

— Хорошо, — сказал Игорь, — я дотащу его. Вы не возражаете, если я довезу вас домой на себе? — обратился он к бессмертному Шурке.

— Не возражаю. Не забудьте, идя ко дну, представиться мне еще раз.

— Конечно, конечно. Здравствуйте, я Игорь. Кажется, мы тонем, кажется, мы идем ко дну?

— Здравствуйте, мы действительно тонем, но я не умру никогда, я бессмертный Шурка.

— Так это вы? Ура! Мы спасены.

— В порту продается чудесное пиво, — неожиданно сказал один из друзей, — и превосходная колбаса с чесночком.

— Ах, ах, какая перспектива!

Лодка совершила маневр по противоположному от берега борту судна, и не успели они увидеть очертание порта, любимое петербургское небо, как выскочил откуда-то сторожевой катер, и заорали в рупор:

— Всем оставаться на местах! Приготовить документы!

Когда случилось чудо, власти разобрались, к ним проявили гуманность и, обозвав несколькими солеными словами, отпустили, черноглазый за очередной партией в покер сказал бессмертному Шурке:

— Вы хоть и талантливый, но, простите меня, не очень умный человек Генуя — это, конечно, замечательно, но и Стокгольм, знаете, не хуже. Если бы я был на вашем месте…

Возня на полу в чужой комнате, они лежали с Игорем, разложенные, как карты, на одной подушке, голова к голове, зеркально. Женщины — рядом.

Игорь завидовал.

— Махнемся, а? — спрашивал он. — Моя какая-то сонная.

— А вы будите ее, будите! — рассмеялась подруга бессмертного Шурки. — Она не сонная, она напуганная.

— Чем же я тебя так напугал? — спросил соседку Игорь, но та не ответила, лежала с закрытыми глазами.

— Проклинает меня, наверное, что я ее втянула, — прошептала бессмертному Шурке его подружка. — А я рада, ты хороший, веселый. Я, когда вы в магазине подошли, ничуть не испугалась, ну, пускай за гулящую примет, думаю, лишь бы был со мной!

— Какая разница, кто ты? Вместе не страшно.

— А ты боишься? Что-то не видно, чтобы ты боялся!

Нельзя описать чувственное, оно все неизвестность, один колючий восторг. Он лепетал, лепетал, лепетал, он что-то неясное всем лепетал. Его стремление потерять невинность становилось чем-то катастрофическим, он каждый раз забывал, что давно уже потерял, и наверстывал, наверстывал.

Каждый живет по-своему, каждый страдает по-своему, а как пишутся стихи, вас не касается, не касается.

— А они мучаются, — сказала она. — Значит, не любят, он хороший, твой друг, только шутит, как дурак, а она к этому не привыкла, она нежная. Ох, и долго же я любовью не занималась!

— Что мешало? — ревниво спросил бессмертный Шурка.

— В больнице лежала, три месяца, грузовик с трактором на дороге столкнулись, у них там уборочная шла, я рядом с водителем, вот увидишь, какая я, когда солнце взойдет, — испугаешься, в меня сорок осколочков попало, вся в шрамиках.

— Да у меня у самого лицо…

— Вот-вот, похоже, я в осколочках, шрамиках, легкомысленная, ты — в оспиночках.

Что-то внушал своей соседке Игорь, уговаривал, а они лежали счастливые. Она уцелела, чтобы встретить на Невском бессмертного Шурку и быть с ним, она уцелела, чтобы спасти его хотя бы еще на один день.

— Ты не спеши, не спеши, я хочу, чтобы ты во мне остался, вот так, милый, вот так, чтобы молочко твое в меня пролилось, тепленькое…

— А ты не боишься?

— Разве счастья боятся? А ты счастье, ты ребенок, ну, не плачь, ребенок любимый, ну, что же ты каждый раз скулишь, как маленький?

Вся его жизнь текла сейчас в его теле, вся сразу в нем были и Бернблик с Бернброком, и мама, и сестры, и любимая женщина, друзья, и он сам, бессмертный Шурка, лежащий на полу, и случайная подружка рядом, вся в шрамах от осколочков, веселенькая. Все было в нем сейчас, кроме смерти.

Да и кому она была нужна, эта смерть?

— Я страдаю, — сказала она. — Ты обещал мне измениться.

— Я ничего тебе не обещал.

— Нет, когда мы решили жить вместе, ты сказал, что будешь думать обо мне, считаться со мной.

— Я думаю о тебе.

Бессмертный Шурка понимал, что сейчас его втянут в бесконечное выяснение отношений и он будет лгать, лгать, только бы спасти ее веру в себя, потому что без этой веры она несчастна и одинока. Лучше бы она верила в то, что он пишет, это надежней, а в него самого? Ведь он предупреждал ее, просил подумать прежде, чем жить вместе.

— А ведь ты хороший, — продолжала она, — ты хороший, это какая-то бравада, тебе нравится притворяться плохим. Это романтика, да, мальчишество, да?

— Наверное, — ответил он.

— Ты что, Байроном себя мнишь, Пушкиным? Это таланту все можно, а ты — мой, мой, ты рябой, ты мой Шурка, Шурочка, каждая твоя оспинка моя.

Она плакала где-то у подножия его мыслей и была маленькой-маленькой, но если повернуть бинокль, то это не она, а он виднелся как бы в перспективе — жалкий, съежившийся, ничего не обещавший и все же всегда виноватый. Что это за бред о Пушкине? При чем тут Пушкин? Пушкина убили из-за этой кокетливой дуры, а потом друзья выражали сочувствие убийце. И это друзья! Гады, а не друзья, сдохнуть бы им на том свете еще раз. УБИЙЦЫ ВЫ ДУРАКИ.

Ему стало весело, он отомстил за Пушкина, он знал цену ханжеству, он был не один в этом мире, у него был Пушкин.

— Ты хотел, чтобы я родила от тебя, — продолжала она. — Как можно от тебя рожать, объясни, как можно родить от такого, как ты?

— Я не прокаженный.

— Ты самый лучший, — заплакала она вдруг, — самый, самый, а я несчастная.

Он обнял ее.

— Не бросай меня, пожалуйста.

— Как тебя бросить, милый мой, милый, ты ведь пропадешь. Это все богема, как ты не понимаешь, твои друзья, ты думаешь, они навсегда? Их же скоро перестреляют к чертовой матери, они же газет не читают, они же бесполезны, но ты же другой, скажи мне, ты другой?

— Другой.

— Я гибну, — сказала она. — Помоги мне, я гибну, удержи меня.

Бессмертный Шурка видел, как он держит руки любимого человека, вроде бы крепко держит, как надо, но удержать не пытается, то ли пальцы его слабы, то ли воля, но видит он сейчас только себя, держащего ее руки, а ее саму он не видит.

Он попытался стряхнуть с себя оцепенелость, эту тупость души, но там, где должно было болеть, всего лишь ныло о потерянной боли. Как он ненавидел себя в эту минуту! Он был мертвец для нее сейчас, настоящий мертвец, а она принимала его за другого.

— Обещай мне, что это не повторится, эти карты, женщины, пьянство, обещай мне.

— Обещаю.

Она отстранилась и посмотрела на него каким-то ледяным, пристальным, жестким взглядом. Бессмертный Шурка похолодел.

«Вот оно как, — подумал бессмертный Шурка, глядя в эти жуткие глаза, — вот оно как».

— Я тебе не верю, — сказала она медленно. И повторила: — Я тебе не верю.

Он застал черноглазого, снующего из угла в угол с одной и той же фразой:

— Я должен что-то сделать, я должен что-то сделать.

В соседней комнате рыдал Валерий. Когда он так рыдал, становилась ясна отведенная ему в этой паре роль, невозможно слышать мужчину, всхлипывающего, как женщина.

— Что случилось? — спросил бессмертный Шурка.

— Ах, мой друг, не знаю, как и сказать, я не хочу, чтобы это еще раз травмировало его. Валерий! — крикнул черноглазый. — Пришел наш друг, мы прогуляемся немного у дома, не тревожься и никуда не выходи, пожалуйста, на улице страшный мороз.

Стало ясно, что карты на сегодня отменяются.

«Очередное объяснение? — подумал бессмертный Шурка. — Ревность?»

Дул ветер с Невы, черноглазый бился под ветром, как вымпел.