История Роланда - Пилип Липень

Оставалось смириться?

FA. Побег и скитания. В купе

В субботу Белый Охотник снова ощупал меня и нашёл блокнот. Он читал, закинув ногу на ногу, и ритмично двигал пальцами, отчего задник тапки отрывался от пятки и снова смыкался с ней, будто рот. Он читал и хрустел солёной соломкой, прихлёбывал чай, а я беспомощно извивался и вытягивался под простынёй. Увлёкшись, чуть шевеля губами, он широко расставлял ноги и потирал пах ребром ладони. Он макал соломку в чай:

– Вот видишь! Все твои истории противоречат одна другой. Сам посуди, – он облизывал соломку и кусал.

– Ложь.

– Да брось, каждый может прихворнуть. Главное, что сейчас ты в добрых руках. Видишь, ты пропустил запятую, – он наклонял ко мне блокнот.

– Ложь!

– А из больницы зачем сбежал?

– Это не больница!

– Лежал-лежал, взял и сбежал. Бегунок! Ну да что говорить, что было то было. Но теперь баста – покой и питание. Никаких треволнений. Верь мне, ведь я – твой врач. Дай-ка руку.

– Ты не врач, а убийца.

– Тю! Сердечко так и колотится. Придумал каких-то братиков, а сам изжелтел весь. Тебе нужно больше жирного. Эй, стюард!

Появился проводник в фуражке, стал в дверях, подчёркнуто не глядя на меня.

– Несите супчик и котлеты, да поживее. И подливку!

Проводник метнулся, закомандовал отрывисто и невнятно. Внесли поднос.

– Бери ложку, ешь.

– Пустите!

– Ах ты гад, расплескал! – и они навалились все вместе. – А ну рот раскрывай. Зачерпывай погуще ему, с фрикаделечкой. Ишь, привык, понимаешь, лапшу свою всухомятку. Жри котлету. Кусай, сказал. Давай, мужик, крути ему руку, пусть глотает. Масло в пюре не забыли? Братики у него, видите ли. Ешь давай. А теперь компот. Осторожно, зубы. И яблоки тоже, а что ж ты думал. Ну, поворачивай его. Держи ему ногу, не бойся, вот тут. Пускай сперва на животе полежит, а после на спине, чтоб желудок со всех сторон еду поварил.

FB. Истории зрелости и угасания. О нюансах

Когда мы с братиками стали взрослыми, мы сразу заинтересовались религией, а особенно связью жизни с посмертием. Грех, карма, страшный суд, рай, ад, реинкарнация, воскресение, нирвана... Что с нами будет? Что надо делать? Ни папа, ни мама, ни директор школы, ни пожарники ничего вразумительного объяснить не могли, и всякий разговор с ними кончался заунывными наставлениями – нужно дескать хорошо себя вести и не баловаться. Впрочем, мы и не слишком рассчитывали – откуда им знать? Мы каждый день ходили к районной больнице и подолгу сидели на скамеечке в сквере, ожидая выписавшихся больных – но не простых, а тех, кто пережил клиническую смерть. Видевших загробие можно было сразу узнать по новенькому комплекту постельного белья – поощрительному призу от главврача. Многие ожившие были слабые и грустные, но иногда случались совершенно бодрые и жизнерадостные. Завидев бельё, мы вскакивали со скамейки, подбегали и спрашивали: ну, как оно там? Одни пожимали плечами и жаловались, что ничего не успели увидеть, кроме черноты, другие подтверждали сведения о светлом тоннеле. Третьи же, оценив нас взглядом, присаживались на скамеечку, велели сбегать за коньяком и, отпивая по глоточку прямо из горлышка, заводили рассказы с подробностями – они-то нам и были нужны. Рассказы звучали самые невероятные, вопиюще противоречащие друг другу, но мы не сомневались, что все они – правда.

– Вы знаете, в раю оказались неожиданно важны такие нюансы, о которых в жизни никогда и не подумаешь! – делился впечатлениями коренастый пекарь с хлебозавода. – Чтоб вы понимали, я сразу уточню, что большую часть жизни провёл в непрерывном грехе, довольно-таки разнузданном... о подробностях в другой раз. Остановился я, не поверите, только годам к пятидесяти – не из-за какого-то события, нет, просто само пришло – так вот, осознал я всю низменность своего существования и крепко стал на путь благодетели. Постился, молился, всем прощал, добрые дела делал. Очень старался, не шучу. И вот значит на прошлой неделе: помираю, лечу, волнуюсь конечно… но архангелы меня почти без заминки пропустили. Вошёл я, походил, побыл… Там конечно отлично, слов нет, но я сейчас не об этом хочу. Вы понимаете, я человек очень общительный, открытый, интеграция в социум для меня – это всё. А тут почему-то меня избегают – делают вид, что заняты или спешат, или обходят по дальней дороге. Да что же это такое! То к тому я, то к этому, но все здороваются сквозь зубы и отворачиваются, ни одной улыбки! Так обидно мне стало, ребята, что сел я и заплакал. Долго я плакал и стенал, долго, пока наконец не сжалился надо мною один ангел и не позвал к себе в теремок. «Сейчас я объясню, почему ты изгой». Он включил проектор и стал мою жизнь прокручивать на ускоренной перемотке – у них всё записано поминутно – искать нужный момент. Пока он перематывал, я от стыда десять раз холодным потом облился: вот здесь я подло солгал! вот здесь присвоил! вот здесь оклеветал! вот здесь предал! вот здесь… о нет, только не здесь, когда я и она… когда мы… если все узнают… о нет! Но он крутил всё дальше, и наконец остановил: я вечером снимаю носки и бросаю в стиральную машину. И смотрит. «И что в этом плохого?» – недоумеваю я. «Ты их понюхал!» «Что?!» «Ты нюхал свои носки!» «Ну и что? Я нюхал, чтобы убедиться, что грязные, только и всего». «Как будто они могли быть не грязные!» «Но кому от этого вред?» «Вреда никому. Это просто мерзко!» «И поэтому вы?..» «И поэтому мы». «Но ведь я делал добро столько лет кряду!» «Делал, да – и вот ты в раю. Но большего не жди». «Потрясающе! Неужели никто никогда не нюхал носков, только я один?» «Не только; но все они однозначно попали в ад. Не из-за носков, разумеется, а по другим причинам. Но для совпадения слишком явная тенденция! Один ты просочился». И он встал, давая понять, что сказал всё. Ну а я не раздумывал, выскочил из теремка и сразу бегом назад, вниз, на землю – к счастью, возможность такая была, тоннель ещё не закрылся. Повезло, можно сказать.

– А на земле сколько времени прошло?

– Да минута всего. Говорю же, повезло.

– Мда… Ну а дальше что? Какие планы?

– Не знаю. Поживу пока, там видно будет.

FC. Истории зрелости и угасания. О зависти

Папа был строг к Хулио, своему сыну от первой жены. Особенно он не любил, когда Хулио влюблялся. Прознав о случившемся, папа тем же вечером созывал нас к своему пропахшему корицей и апельсинами одру. И рассказывал какую-нибудь злую, жестокую сказку. Как скажем жили-были например ну... Ну например парень и девушка, и в светлый весенний день они впервые коснулись губами губ. И любили они друг друга так сильно, что ничего вокруг не замечали. Плыли облака, сменялись дни и ночи, зимы и лета, а они всё смотрели друг другу в голубые глаза и кружились, кружились. Поцелуй за поцелуем, счастливый смех, влюблённый шёпот. Заглянула к ним однажды волшебная фея и поморщилась: что за помойку вы здесь развели? Всюду объедки, огрызки, носки, осклизлые тарелки, пустые бутылки, мёртвые мухи, рваные резинки. Гнилые яблоки. И сами лежат в луже грязи обнявшись: жирные, морщинистые, храпят, булькают...

– Папа, прекрати сейчас же! – Хулио вскакивал и убегал на террасу.

Папа просто завидовал ему. Бессильный седой старикашка: плакал, закрывшись рукой. Мы презрительной процессией выходили от него и сами сочиняли конец: завистливая фея запутывалась в проводах люстры и сгорала от электрического тока-шока. А они даже не слышали. Радостно смеялись, смотрели на восходящее солнце, держались за руки, гладили друг друга по волосам, никогда не умирали.

FD. Истории зрелости и угасания. О распаде

Как-то раз, когда мы с Валиком играли в го, попивая чаёк, на лестнице раздался топот. Это только Хулио может так бежать, – заметил Валик. Вбежал Хулио. Братцы, помогите, помогите! – и он потащил нас за рукава. Куда? Что стряслось? Мы вышли за ним. Скорее, скорее же! Она распадается! Кто распадается? Мы шагали за ним по вечерним улицам, и Хулио бессвязно рассказывал о своей последней любви, девушке с исторического факультета. Нам было так хорошо вместе! Она тоже увлекалась хип-хопом, представляете! Она была такая красивая, лучше всех! Она мечтала о котёночке! Мы часами смотрели на звёзды! Мы могли целоваться всю ночь! Да что с ней такое, Хули? Он заплакал. Мы шли по направлению к фортепианной фабрике, это было уже ясно.

Сначала у неё оторвался мизинчик! Что?? Она гладила меня, и у неё отвалился мизинчик! Так странно, без крови, без боли, просто отпал! Что за чушь? Она сказала, что ничего страшного! Мы так любили друг друга! Мы встречались в катакомбах фортепианной фабрики, там столько укромных местечек! Мы любили друг друга так сильно, так по-разному, по десять раз за ночь! У меня не было такого блаженства никогда!  Я извергался и вздымался опять, извергался и вздымался! Короче, Хули, давай по делу.

Потом у неё отвалилась нога! Что?? Она скакала на мне, и у неё отвалилась нога! Ты что, расчленил её? Нет-нет, что вы, отнюдь, просто она как-то неловко повернулась и отвалилась, как у куклы! Я был в ужасе, но она сказала, что это тоже не страшно, что так иногда бывает у молодых девушек, что я – её первая любовь! Мы зажгли фонарь и осторожно спускались в катакомбы. А к доктору не пробовали сходить? Нет, она не смогла бы идти без ноги! Но она сказала, что это и не нужно! Что она может пока пожить здесь, в лоне нашей любви! О, она была так нежна, а я был так неистов! Мы сливались в бешеной страсти, как дикие тигры! Как гибкие леопарды! А потом у неё отвалилась рука, да? Да, да! Хулио рыдал, спотыкался, и Валик придерживал его за локоть. Это здесь!