Арбат - Юрий Вигорь

Одним словом, ложь и выдумка хлестали, как из брандспойта. Московские писатели оказались в центре внимания мировой общественности, и уже по всей Европе для них собирали гуманитарную помощь.

В возбужденном мозгу нетрезвых после ночной презентации в политцентре «Жупел» журналистов рисовались зловещие картины уличных сражений и мелькали, как в калейдоскопе, цветные картинки, где знаменитая писательница Татьяна Толстая одышливо продиралась сквозь ментовские заслоны, неся казачкам почитать на досуге романы «Кысь» и «Брысь», а на самом деле это были вовсе не романы, а плотно уложенные в хозяйственные сумки пластиковые бомбы и гранаты «Бздобр» Был кадр, где Эдвард Радзинский шашкой крошил ментов из ОВД «Арбат», а Игорь Губерман размахивал израильскими знаменами и призывал всех к замирению.

Автор вынужден положить конец этой наглой лжи: не было на баррикадах никакой Татьяны — ни Толстой, ни Тонкой, не было там и Губермана. Да и баррикад-то никаких не было, а милиция явилась на место происшествия только к девяти тридцати утра, потому что рано утром сыскать милиционера, да еще живого, на улицах Москвы не так-то просто. И самыми последними о нашествии казаков узнали чиновники из управы «Арбат».

Тут требуется маленькое географическое пояснение: дело в том, что территория управы «Арбат» простирается на север Москвы от Нового Арбата вплоть до улицы Поварской, включая ее проезжую часть, а вот северный тротуар Поварской и все дома на северной части улицы относятся к управе «Пресненская». И надо сказать, что все пограничные зоны управы и приграничные зоны тоже весьма удобны для беспорядков и нелегальной торговли, что давно намотал на ус Сеня Король, потому что эти зоны как бы ничьи и на них не распространяется никакая юридическая мера ответственности. «Дом Ростовых» вроде бы смутно вырисовывался на карте Москвы, но вместе с тем его как бы и не было на планах гражданской обороны и в графиках соцсоревнований дворников «Мой дворик, мой подъезд». Не было его и на ментовских планшетках. А на миллиметровках ФСБ он был покрыт ретушью как ничейная, неприватизированная земля. И благодаря этой юридической глупости азербайджанские рестораны избегали проверок, они вроде бы были, но вместе с тем формально их как бы и не существовало и не к чему было придраться. В рейдовых проверках налоговики даже мысленно не покушались на них.

В десять часов пятнадцать минут из администрации президента в приемную главы ФСБ Николая Патрушева поступил телефонный звонок с просьбой разобраться: что происходит в доме писателей на Поварской — и немедленно доложить к одиннадцати ноль-ноль, когда Путин закончит совещание по вопросу заселения домов в городе Ленске.

В УФСБ озадачились: кому поручить раскопки, расковырки; кого внедрить в среду смутьянов, еще не доставших из ножен шашек, и вызнать: из-за чего разгорелся сыр-бор, зачем повернули к писательскому дому казаки после праздничной демонстрации на Красной площади? Стояла дилемма: то ли поручить это дельце пресненским сыскарям, то ли арбатским стукачкам совместно с арбатскими же сыскарями? А время шло. И пока судачили да рядились, отщелкало одиннадцать часов и пришлось докладывать в администрацию президента, что в «Доме Ростовых» никакого бунта не наблюдается, а во дворе мирно едят суп из котелков двести казаков. Идет то ли братание казаков с писателями, то ли писателей с казаками, то ли творческая встреча. И для выяснения всех этих тонкостей происходящего в среду братающихся внедряются полковник Плюшкин, майор Подосиновиков и два внештатных стукачка. Одним словом, ситуация на контроле, а подразделениям МВД строжайше запрещено делать даже попытки навести порядок в «Доме Ростовых». Как бы не вышло стычки с казаками.

Ресторанщики были в шоке. Мансур был уведомлен о наезде казаков еще рано утром. Он взял трех братков с оружием и примчался на «мерсе» на Поварскую. При виде эскадрона, вооруженного шашками, он опешил. Один из братков сказал:

— Да это же фраера. У них и стрелялок нет. Нет ни одной волыны. Мамой клянусь. Я их по телевизору вчера видел на Красной площади на параде. Из двух «узи» мы их положим плошмяком. На котлеты. Вот только лошадок жалко. Очень я животных люблю.

— Да, кони знатные, — сказал второй браток. — Но если мы устроим бойню, ресторанам здесь уже не бывать, — а руоповцы сядут нам на хвост. Надо просто отстрелять их атамана и смыться. Лучше отстрелять из снайперской винтовки. Звони Алику, пусть пришлет бойца.

Третий браток сказал:

— Надо пойти и побазарить с ними. Это же дети степей. Чечены их мочат в Кизляре пачками. Они сами уйдут. А если мы отстреляем их атамана, они попортят рестораны, изрубят мебель, попортят отделку. Да и слух пойдет, что место это кровавое. Отпугнем клиентов надолго… Мираб просил: никого здесь не мочить.

Это был самый умный боевик. Звали его Эдик Гробовщик, хотя он был очень спокойным человеком. И Мансур сказал:

— Ты прав. Вы сидите, ждите меня и секите. Ориентируйтесь по обстановке. А я пойду побазарю с их атаманом.

Мансур прошел во двор, остановил первого попавшегося казака и попросил его провести к атаману.

— А на какой предмет и кто спрашивает, как доложить? — Казак недоверчиво оглядел Мансура, одетого в вечерний черный костюм, поверх которого была накинута на плечи легкая лайковая куртка.

— Скажи, мол, сосед по дому хочет поговорить, — миротворчески улыбнулся Мансур.

Он заранее предвидел, что его начнут осматривать, нет ли у него оружия, и предусмотрительно спрятал пистолет под штанину, засунул за резинку, охватывающую голень. Это был старый трюк итальянской мафии, но о нем вряд ли знали казаки. Однако осматривать его никто не стал, никто не ощупывал карманов, а провели прямо к хорунжему Поднебесному, родом из станицы Старогладковская, где жил когда-то в молодости Лев Николаевич Толстой, где жил Епишка, герой повести «Казаки». Станица лежала на пол-пути от Кизляра к Грозному. Поднебесный был мужик крутой, и его уважали даже чеченцы.

О чем говорил Поднебесный с Мансуром, никто так и не узнал, но когда Мансур вернулся в свой «мерс», лицо его было грустно. Он коротко поведал братанам, что у казаков «крыша» самого Руслана Бигтамирова и они с атаманом земляки.

Вот в какую замечательную компанию попала душа писателя Генри Миллера, вот какой перед ним открылся захватывающий разворот событий, и теперь оставалось только писать и писать, неважно, в чьем облике, в материальном одеянии плоти, ибо любая плоть — это тоже своего рода иллюзия, такая же иллюзия, как горизонт, как моральный горизонт. И за кажущимся пределом лежит бесконечность исканий и усилий, ибо нравственный идеал требует постоянного действия. Цели должны усложняться, а барьеры становиться все выше и выше. Плоть же хоть и истлевала, но из спермы вырастала вновь.

Впрочем, что скрывать, обретший свободу и вторую жизнь Генри Миллер, облачась в плоть и тогу атамана Василия Шуйского, и сам рвался в бой. Он костил почем зря захватчиков-ресторанщиков. Досталось и московским писателям. Он никак не мог взять в толк, что это за суррогат такой, что за гибрид диковинный — Союз писателей СНГ? и что это за метафизическая чушь — эсэнгэшная культура? Вот уж этого его прагматический ум никак не мог постичь. Да и, по сути, ведь ханжество чистейшей воды — Союз писателей! Настоящие писатели — всегда конкуренты, всегда антагонисты. И даже если любят другого писателя, то тщательнейше скрывают эту любовь, чтобы их не заподозрили в плагиате. Писательский союз нужен был коммунистам как механизм причесывания мозгов. Московским писателям просто был нужен клуб. И без окаянных председателей и оргсекретарей-алкоголиков, без бюрократической лживой мрази, хамелеонов-советикусов, которые и в капиталистической России оказались неистребимы, как рыжие прусаки в хрущобах-пятиэтажках.

Главным врагом русской писательской жизни был неизвестно кем выбранный девяностолетний свадебный генерал Сергей Михалков, автор гимна. Ему давно следовало быть на покое, но он согласился стать «ширмой», прикрывавшей художества Тимура Пулатова. А с двухтысячного года на место Пулатова сел исполнительный секретарь Арсений Ларионов, продливший всем азерам аренду на десять лет. Писатели не интересовали старика Михалкова. Он получал свою долю от аренды и почивал на лаврах. Больше всего поражало Генри Миллера, что, когда в «Дом Ростовых» вошел казачий эскадрон отбить у неверных захваченное писательское имущество, сами московские писатели сидели по домам и наблюдали, как разворачиваются события, по телевизору. Они боялись ушибиться, замараться в этой борьбе, сделать неверный шаг.

Что же касаемо поэтов, то после того как Евгений Евтушенко пустил иноверцев в «Дом Ростовых», Генри Миллер на всех рифмоплетов махнул рукой. Единственно, кого он уважал из живущих ныне поэтов, так это Купцова. Драчуна Купцова, едва не положившего голову на плаху и отдавившего все мозоли Борису Палкину.