Землетрясение. Головокружение - Лазарь Карелин

— В дядин кабинет, — сказал Костя.

— Ступайте, принесу. — Лиза удалилась, рассерженная, разобиженная чуть ли не до слез.

— Да, ситуация, — протянул Григорий. — А говорят, что Островский устарел. Ну, веди, хозяин.

Стали подниматься по лестнице, и Костя шёл впереди, как и подобает хозяину. Он шёл и прислушивался к шагам Ксаны. Своих шагов и шагов Григория он не слышал. А Ксана шла как‑то странно. Шагнёт и остановится, шагнёт и остановится, будто ступени были для неё слишком круты. Костя оглянулся. Ксана не ждала, что он оглянется, не было на лице у неё сейчас весёлой улыбки. И она, вот и она, робела сейчас чего‑то, испуганное было у неё лицо.

Едва войдя в кабинет профессора Лебедева, Григорий кинулся к ружьям. Здесь их было столько, что у него глаза разбежались. Как в музее, в оружейной палате.

— Это отличное, а это ещё лучше! —восхищался Григорий. — Вот так ружья! Вот это вот ружья!

Он решился и снял со стены самое приглянувшееся ему ружье. Это был короткоствольный карабин с магазином, как у автомата.

— Костя, друг, а ведь этот карабин у тебя отберут. На него специальное разрешение надо иметь. По сути, это многозарядная винтовка. Эх, американочка, да с тобой я хоть на льва, хоть на тигра! Хоть на нашего декана! — Григорий прижался щекой к ружью, как к любимой. — Заряжен зверобой?

— Не знаю, — сказал Костя.

Насторожившись, Григорий оглядел карабин.

— На предохранителе. Значит, заряжен. Ты, Костя, понимаешь, что это за машина?

— Догадываюсь.

— Ни черта ты не догадываешься. Снять с предохранителя, нажать на спуск — и все тут взорвётся, весь дом разнесёт. — Григорий осторожно, почтительно водрузил карабин на место. — Надо отцу сказать, чтобы разрядил при случае. Он про эти ружья понимает не хуже, чем Василий Павлович понимал.

— А сам боишься? — спросила Ксана.

— Конечно, боюсь. Чужое ружье стреляет без предупреждения. Да и не приучен я, сестрица, к заморским ружьям. Вот разве что Костя когда‑нибудь подарит… Хотя нет, зачем мне такое ружье? Что я с ним делать стану? Его у меня на первой же заставе отберут.

— Здесь вы и спите? — спросила Ксана. Она стояла посреди кабинета и оглядывалась. — Вам здесь не страшно, Костя?

— В первую ночь было страшно. А теперь привык вроде.

— Нет, вы не привыкнете. Я в нашем доме родилась, а всё равно не могу привыкнуть. Ведь мы живём в домах, которые сделали наши родители. И всё, что есть там, — куплено, собрано ими. Вот мой отец собирает картины, ваш дядя собирал ружья. А зачем мне эти хмурые картг^ы? А вам, зачем вам этот арсенал? Вы, наверное, ни разу и на охрте не были.

— Нет, я бывал. С отцом.

— Всё равно вы не охотник, Костя. А теперь вот будете охотником. Эти ружья вас заставят. Понимаете? Мы живём не так, как хотим, а как устанавливается другими. Нам говорят: так надо, и мы подчиняемся. Мы не думаем, мы подчиняемся. Это очень неправильно, понимаете? Это несправедливо.

— Да, — сказал Костя, — я понимаю. Несправедливо.

— А что ты предлагаешь, сестра? — спросил Григорий. — Каждому из нас начинать с нуля? Ты не современна. Да это и не твои мысли. Это тебе твой беглый поэт напел. Все та же древняя песенка про счастье в шалаше. Ну, в его варианте это не шалаш, а кибитка или там юрта.

— Ты ничего не понял, — сказала Ксана. — Ты умный, но ты глупый, Гриша. — Она осторожно, пугливо дотронулась носком туфли до оскаленной волчьей пасти. — Зачем Косте этот волк, ну, скажи, зачем он ему?

— Выбросит. Продаст.

— Не решится. Сразу не решится, а потом и подавно. А этот колокольчик, — зачем он вам, Костя?

— Он мне не нужен.

— У отца тоже есть такой колокольчик. Зазвонит, и я бегу к нему. А раньше мама бежала. Что тебе? Что подать? — Ксана взяла со стола колокольчик, и он тотчас ожил в её дрогнувшей руке.

— Иду, иду! — послышался с лестницы голос Лизы. — Уж и не терпится!

Вот! — Ксана зажала звон в ладонях. — Вот, Костя, привыкнете и станете звонить, вызывать.

— Тут все можно переоборудовать, — сказал Григорий, — Чепуху несёшь, сестра. Это у тебя от плохого настроения. Колокольчика' испугалась! Волчья шкура не веселит! Поженитесь, все тут поменяете. Готов за небольшое вознаграждение быть вашим консультантом.

— Вот видите, Костя, он уже нас поженил. Да не он. Это дом Уразовых решил породниться с домом Лебедева. Наше согласие, оказывается, даже и не обязательно.

— А Костя согласен, — сказал Григорий. — Верно, Костя?

Вошла с бутылкой и стаканами Лиза, и Костя кинулся ей помогать. Он принял у неё поднос, на котором одиноко стояла бутылка невиннейшего кагора и множество было всяческих тарелочек и вазочек со сладостями.

— И это все? — вознегодовал Григорий. — Тётя Лиза, да вы, никак, нас за детей принимаете.

— Дети и есть.

— Мы — студенты, мы уже сами можем детей делать.

— Господи, помилуй! — смутилась тётя Лиза. — Какой у тебя, Григорий, язык распущенный! Смотри, скажу отцу!

— А я весь в него.

— Где тебе! Зелен ещё! — Тётя Лиза вдруг усмехнулась, остро глянув на парня. — Тебе ещё грешить да грешить, чтобы с батюшкой сравняться. Нет, не проси, ничего другого не принесу. — Она ушла, одарив и Ксану, и Костю острым своим, присматривающимся взглядом. — Господи боже, помилуй нас…

— Что ж, кагор так кагор, — смирился Григорий. — В докторском кабинете можно и с докторского винца начать. Ну, а потом… — Он быстро управился с пробкой, торопливо, словно истомила его жажда, разлил вино по рюмкам. — Поехали! Так как, Костя, ты согласен?

Костя молчал. Отшутиться бы, но не шли на ум удачные слова. И Ксана молчала. Ей ничего не стоило свести все на шутку, но она помалкивала.

— Что же мы не пьём? — сказал Костя и первый осушил свою рюмку. Кагор был тёплый, противный, у него был вкус подслащённого сургуча. Но этот сладкий сургуч все‑таки поприбавил Косте смелости. — Я согласен, — сказал он, и, чтобы понятно было, что он шутит, что это он только шутит, Костя добавил: — Где наша не пропадала!

— Ну, тогда и я согласна, — сказала Ксана и тоже выпила. — Верно, где наша не пропадала! Фу, какая гадость!

— Тогда вам ещё по одной, — сказал Григорий, торопливо наливая сестре и Косте. — За вашу помолвку! Быть по сему! Поехали!

— Быть по сему! — повторил Костя и выпил. И с надеждой посмотрел на Ксану.

— Быть по сему! — Она тоже выпила. — Фу, какая гадость!

— А теперь, — не унимался Григорий, — самое время вам выпить на «ты»! Возражений нет? — Он снова всем налил, потом взял сестру за руку и подвёл к Косте. — Заведите руку за руку. Так. Смотреть в глаза. Выпили! И…

Костя придвинулся к Ксане, совсем близко. Глаза у неё были закрыты. Она не отстранилась от него, только закрыла глаза. Кагор влажно и горячо растекался по её губам.

— И!.. — напирал Григорий.

Костя коснулся губами её губ. Она не отпрянула, не оттолкнула его, чего он ждал. Её губы покорно поддались, разнялись, скользкие и горячие. Костя услышал, как застучало сердце, как заколотилось, заметалось.

Ксана отвела голову.

— Все?

— Теперь скажите друг дружке «ты»! — приказал Г ригорий.

— Ты не умеешь целоваться, — сказала Ксана. Она смотрела на него и улыбалась своим красным, влажным ртом. — И от тебя пахнет кагором.

«А я люблю тебя», — хотел сказать ей Костя, но сердце так стучало, что он оглох от этого стука. Он испугался, что не услышит собственных слов.

— Ты… — сказал он и умолк.

— Готов! — насмешливо изрёк Григорий. — Вот что, помолвленные, сбегаю‑ка я к старухам за шампанским. Я мигом! — Он кинулся к двери, прогромыхал, нарочно шумя, по лестнице и принялся кричать что‑то — там, внизу, — оповещая Анну Николаевну. Благая весть!

Оказывается, Григорий не шутил с этой помолвкой.

И Ксана молчала, не остановила его, не запротестовала. Но ведь и ты сам, ты тоже не шутил…

— Ксана, ты это серьёзно? — спросил Костя, как к чужому прислушиваясь к своему оробевшему голосу.

Она оглянулась, незнакомо посмотрела на него, сведя брови.

— Мама будет рада, — сказала она.

— А как же Туменбай? — спросил Костя, кляня себя, что спрашивает.

— Никакого Туменбая нет, его нет. — Ксана присела на диван, понурилась, зажав руки между коленами. — Ты не беспокойся, он уехал. Он, знаешь ли, убежал в свои горы. Гордый! А я тоже гордая…

На лестнице рос шум, скрипела лестница под тяжестью Анны Николаевны, которая сама сейчас поднималась сюда, чтобы поздравить Ксану и Костю. Благая весть, благая весть!

— Ну вот и все, — сказала Ксана и распрямилась.

Дети сказали своё быстролётное «Да!», и на арену выступили взрослые, люди обстоятельные и серьёзные. Надо было спешить, взрослые заторопились, их опыт подсказывал им, что нельзя терять ни минуты. Да и обстоятельства действительно были таковы, что надо было торопиться. Короток был срок жизни, остававшийся у Ксаниной матери. А она хотела благословить дочь. Её страшил роман дочери с этим Туменбаем, с этим не от мира сего поэтом, гордым, вспыльчивым, непонятным. Что бы ждало дочь, выйди она за него? Чужая среда, чужие обычаи, что ни говори, но и чужая вера. Девочка не придавала всему этому значения, она ещё была глупенькой, несмышлёнышем, хоть уже вот и стала невестой. Надо было подумать за неё, обезопасить её. Мать хотела умереть, зная, что дочь её защищена от опрометчивого, пагубного шага в жизни. Спешил и Лукьян Александрович. Во–первых, по той же причине, что и жена, — мог ведь и Туменбай вернуться, — а во-вторых, могла и дочь передумать. А Лукьян Александрович очень хотел, чтобы этот брак дочери с Костей состоялся. Для её же блага. И парень был славный, неиспорченный, и ясно было совершенно, что влюблён в неё по уши. Но и не только это. Выдать дочь за единственного наследника Анны Николаевны Лебедевой — это само по себе было делом очень заманчивым. План этого брака, этого союза Уразовых и Лебедевых, в голове Лукьяна Александровича и зародился. А Анна Николаевна ухватилась за этот план как за спасение. Она тоже спешила. Как ещё взглянут на все родители Кости? Так ли легко будет им расстаться с сыном? Ведь ему теперь здесь жить, здесь у него теперь будет своя семья, свой дом. Надо было спешить. Потом, потом во всём можно будет разобраться, все обговорить, уладить. Потом! Пока же нельзя было терять ни минуты.