Блюз Сонни: Повести и рассказы зарубежных писателей о музыке и музыкантах - Эдуард Мёрике

— Какой?

— Сейчас не скажу, а то пропадет весь смак…

Мы заранее оплачивали счет в гостинице, загодя собирали чемоданы и погружали их в машину. Среди ночи, по условному сигналу мы вставали.

— Ты куда? — спросонок говорила подружка.

— Приготовить игру, помнишь?

— Да ну ее! Иди лучше ко мне!

— Ну что ты… Это займет всего минутку.

Она засыпала, и мы потихоньку одевались. На следующее утро каждая находила на тумбочке записку: «Вот тебе и игра. Начинают ее вместе, а кончают врозь. Сейчас я уже далеко. Прощай! Спасибо за все». Один-единственный раз моя подружка заподозрила недоброе, выглянула при лунном свете в окно. Она ничего не сказала, только не сводила с меня глаз, пока машина не отъехала.

— Я больше не участвую в этой игре, — предупредил я Оресте.

— Почему? — удивился он.

— Неужели тебе нравится сбегать вот так, украдкой… не попрощавшись?

— Для них же лучше. Мы вносим в их жизнь элемент неожиданности.

Я не был в этом уверен, хотя в устах Оресте любая мысль звучала убедительно. Он настаивал, смеялся, в его глазах цвета дегтя поблескивали золотистые искорки, он говорил, что реальность не существует, каждый сам себе сочиняет сказку. Мол, балеринки и акробатки всего-навсего прекрасные мимолетные образы, промелькнувшие на нашей цветной кинопленке. Весь мир — сплошной мираж, в нем нет ничего истинного и серьезного, чем стоит дорожить.

— Ты разглядывал слайды? — допытывался он.

— Конечно.

— Пробовал долго смотреть один и тот же? Наступает момент, когда кадр приедается, хочется сменить его, невольно нажимаешь кнопку — продвинуть слайд. Мне нужно все время менять диапозитив, понял?

Я кивал, и наши побеги от партнерш продолжались. Мы сочинили десятки песен и исполняли их вечерами перед восторженной публикой. Только взбалмошность Оресте мешала нам разбогатеть, да мы об этом и не помышляли. Меня тревожило совсем другое. Я чувствовал, что годы уходят, время летит так же стремительно, как мы переезжаем из одного города в другой. И сам я не личность, а фикция, нет у меня ни корней, ни собственной сущности.

Однажды в сентябре мы попали в город, где уже были. Это случалось редко. Иногда Оресте прокручивал кадр назад — посмотреть уже знакомый диапозитив. Мы назвали свои фамилии безупречному портье в ливрее с галунами, и у меня возникло ощущение, что я уже видел этого человека, и гостиница мне знакома. Услышав мою фамилию, он невозмутимо сообщил:

— Аурелио Климентис, для вас есть письмо.

— Не может быть.

— И тем не менее это так. Оно лежит здесь в ящике уже несколько лет.

И он протянул мне старый пожелтевший конверт с вышедшей из употребления маркой. Я сразу узнал материнский почерк. Произошло нечто невероятное. Одна из многочисленных скобок, которые я открывал, закрылась. Круги, расходившиеся на воде, сжались в исходную точку. Я с содроганием подумал, что, вероятно, мать отправила конверты по всем моим адресам, тогда во всех гостиницах Европы меня ждут ее письма. Она не звала вернуться, писала только, что чувствует себя прилично и надеется, что работа приносит мне удовлетворение. Что, мол, песнями тоже можно заработать на хлеб, но она уверена, что я мог бы осесть в каком-нибудь крупном городе и обзавестись домом. Больше всего меня сразила дата. Выцветшее письмо ждало меня все это время в ящике портье, отличавшегося безупречной памятью. Оресте сразу заметил, что у меня упало настроение.

— Видишь, что получается, когда перед отъездом не подпалишь дом!

— С матерью внутри? — возразил я.

— Я этого не говорил… Хотя, по существу, мать тоже — диапозитив.

И обратил все в шутку. Он спустился в кухню, сделал яичницу на двенадцать яиц, причем повар не отходил от него и умолял помилосердствовать. Потом Оресте поставил перед моим носом яичницу и сказал, что мне необходимо поднять тонус.

Наши выступления несколько видоизменились. Оресте накупил разных костюмов и надевал их, когда пел в кабаре. Он писал интермедии, сатирические стихи, а иногда и «нонсенсы», приводившие зрителей в восторг. Я сразу понял, что и в этом он талантлив, — зрителей его тексты захватывали. Он одевался то английским джентльменом, то сельским стражником и выдерживал роль с безукоризненной серьезностью. Мы с Валериано пели народные песни, но порой подыгрывали ему, одеваясь, как он просил. В голове у меня стоял туман, и я все больше ощущал себя бесплотным, порхающим над предметами. Я снова принялся сочинять песни; бесформенные тени, барахтавшиеся в моем воображении, обретали плоть. У нас почти не было отпуска. Летом мы работали на всех побережьях, забитых пляжниками. Оресте никогда не давал нам отдохнуть больше недели, иначе, мол, потеряем форму. В эти короткие периоды мы останавливались в респектабельных отелях, нас обслуживали, как королей. Иногда мы перелистывали газеты, смотрели телевизор, узнавали о войнах на отдельных континентах, о политических интригах, о бедствиях, наводнениях, землетрясениях. Оресте пожимал плечами, словно все это происходило на луне и совершенно нас не касалось.

Однажды вечером мы забрели в луна-парк на площади, окруженной огромными деревьями, вершины их терялись в тумане. Нам до сих пор не удалось подцепить ни одной балеринки или официантки, и мы решили сделать последний заход. Внезапно я оказался перед тиром. Внутри стояла девушка с очень длинными рыжими, как раскаленная медь, волосами. Не красавица, длинный тонкий нос, веснушки, опирается локтями о прилавок, видно, что замерзла.

— Эта — моя! — шепнул я приятелям.

Через некоторое время мы все трое встретились на условленном месте, возле дерева, каждый держал под руку партнершу. Оресте, казалось, был не в себе. Он рассказывал какие-то странные истории, то ли плод собственной буйной фантазии, то ли реальные события, произошедшие еще до знакомства с нами. Не смеялся я один.

— Мы поужинаем отдельно. Встретимся в гостинице, — предупредил я.

Оресте настороженно взглянул на меня, и мы с партнершей свернули за угол. Я привел ее в закусочную, и пока она ела пиццу, любовался ее белыми ровными зубами.

— А ты почему не ешь? — забеспокоилась она.

— Мне приятнее смотреть на тебя.

Звали ее Анной. Потом взялся за пиццу и я, и все время думал, куда бы ее отвести. Не хотелось ни в театр, ни в оперу, ни в казино. Последний раз казино показалось мне каким-то потусторонним местом… Эти ярко-красные обои с большими золотыми лилиями… Нарумяненные старухи-мумии в вечерних платьях, в париках, увешанные драгоценностями, — не люди, а призраки. Здесь, в закусочной много лучше. Полно всякого люда: рабочие, влюбленные парочки, сопливые ребятишки, солдаты в увольнении. Мы болтали и смеялись. Я взял ее руки в свои и спросил, догадывается ли она, зачем я ее пригласил.

— Конечно, — ответила она.

— И тебя это не обижает?

— Нет. А то разве бы я пошла…

— Разумеется, не пошла бы, Ежка! Рыжая Ежка…

Она рассмеялась и спросила, почему я ее так называю. Я объяснил и в свою очередь спросил, знает ли она, что я скоро уеду.

— А как же! — ответила она просто.

Той ночью со мной случилось что-то необычное. Я снова вспомнил материнское письмо, отправленное много лет назад, и подумал, что все эти годы брошены на ветер и завтра мне снова уезжать. Если бы даже остался я, то уехала бы она, все равно рано или поздно луна-парк закроют. Наши судьбы расходились, как две половинки открытых ножниц. Я подумал, что прожил все эти годы, словно сомнамбула, и сейчас рыжеволосая Анна пробудила меня. Она спокойно спала рядом, а у меня кружилась голова, будто я падал в бездонную пропасть.

— Анна! — позвал я вполголоса.

— Что? — не сразу проснулась она.

— Ничего. Ты так безмятежно спишь… Какая ты спокойная…

Она улыбнулась и опять заснула. Назавтра я сказал Оресте, что не поеду, как было условлено. Он ответил, что понял, мне не хватило времени, чтобы проделать обычную игру с запиской на тумбочке.

— Ничего подобного, мне хочется побыть с ней еще, — возразил я.

— Сколько?

— Не знаю… Не могу я уехать сразу…

— Сколько тебе нужно? Неделя? Больше?

— Не знаю… Я же сказал, что не знаю!

— Может быть, всю жизнь? Почему бы и нет? Осядешь, обзаведешься хозяйством…

— Перестань паясничать! Не все можно осмеивать!

Я провел с Анной весь день. Она безропотно бродила со мной повсюду, время от времени я ловил на себе ее озабоченный взгляд — она пыталась понять, что со мной происходит. Может, даже угадала истину. Три раза нам попадался Оресте, каждый раз в обществе другой девушки, он тоже колесил по городу, вид у него был потерянный, он саркастически осведомлялся, приготовил ли я записку. «Прекрати!» — огрызался я, чувствуя, что начинаю ненавидеть его. Я не знал, что делать. Судьба подшутила надо мной. Рыжеволосая Ежка из мира музыки, песен, фантазии воплотилась в живую женщину. То, что происходило между нами, никогда со мной не случалось. День, обещавший быть счастливым, тянулся, как мучительный кошмар. Присутствие Анны его не облегчало.