Первомост - Павел Загребельный

Доминиканцы обогнали его всеми тремя повозами и тотчас же утратили всякий интерес к нему, забыли даже про Немого, который остался теперь позади на пьяном возке, перед послами пролегла дорога длинная и просторная, даже удивительно было, откуда она такая здесь взялась, и ехали они по ней день и другой, а на третий день снова очутились на прежнем месте, только уже не было там ни оратая, ни забранного у них Немого, и дорога исчезла, и деревья сомкнулись плотно и угрожающе, и нигде ни единого следа, все напоминало землю сразу же после сотворения мира. Тогда доминиканцы в отчаянии направились прямо сквозь заросли и все-таки пробились куда-то там и долго состязались с пущей, чтобы снова оказаться на проклятом месте.

Так и блуждали они там в пуще до изнеможения, до полнейшего исчерпания сил, и вечно бы кружились, если бы были бессмертными, да и, говорят, все чужестранцы, попадавшие в эти пущи, никогда оттуда не выбирались, и до сих пор еще блуждают и кружатся там их души, предостерегая тех, кто должен прийти на нашу землю с недобрыми намерениями.

А Немой наутро очутился в Мостище, прямо на мосту, сидел, дремля, возле серединных ворот, и еще показалось ему, будто заметил, как на другом конце моста исчезает возок оратая. Немой пожалел, что вместе с ним не поехал веселый Венедикт, но это уже было не его ума дело, и он побрел в воеводский двор и встал перед Мостовиком безмолвный, но вечно преданный, пришел снова сюда, потому что ему некуда было больше приходить, и Воевода пробормотал довольным голосом:

- Лепо, лепо.

Хуже всего, когда важное дело начинаешь в конце дня. А Стрижаку и Шморгайлику выпало столкнуться с ордой именно под вечер. Перед тем они долго ехали, держась все время слева от Реки. Солнце переходило каждый день с левой на правую руку, а там падало за спину, так падало оно и в тот день, когда невесть откуда сыпануло на них со всех сторон множество всадников на маленьких крепких конях, и счастье хоть, что среди ордынцев был один бродник. Ордынцы беспорядочно закричали, целясь из луков в двух послов, бродник же издалека прокричал, кто такие и чего им здесь нужно.

- Послы к хану Батыю! - ответил ему Стрижак.

- Зачем едете? - снова спросил бродник, которого трудно было отличить от других всадников, таким грязным был он и диким на вид.

- Про то скажем хану Батыю, - прокричал Шморгайлик.

Стрижак цыкнул на него и объяснил более путано:

- Совет имеем. Чтоб татары были велики в небе.

Вот тут хорошо было бы иметь рядом с собой хотя бы половчанку, чтобы она ввернула еще несколько своих половецких словец, вельми сходных с ордынскими, чтобы ошеломить этих глупых всадников, но к чему говорить о том, чего нет.

Бродник в сопровождении двух всадников подъехал ближе, заметил одеяние Стрижака, это произвело, видно, надлежащее впечатление, послам, возможно, и поверили, что у них есть важное дело к самому Батыю, им велено было остановиться прямо здесь вот, посреди степи в ложбине, и не двигаться до утра, тем временем ордынцы ощупывали поклажу Стрижака и Шморгайлика, и хотя Стрижак довольно бесцеремонно отгонял их, но пришлось все же дать нечестивым малость съестного, лишь после этого отвязались и исчезли в облаках пыли и сумерках, будто нечистые.

Ночь прошла в бессоннице и тревоге. Стрижак, вспоминая, как проспал он когда-то и коней и Маркерия, всю ночь покрикивал на Шморгайлика: "Коней держи!" А тот, быть может, и огрызнулся бы, да страх на него как напал при появлении ордынцев, так уже и не отпускал больше. Он намотал себе на руки поводья от всех четырех коней, сидел на траве меж конскими мордами и стучал зубами. Стрижак дернул как следует из жбана, пытался дремать, вслушиваясь, как смачно выгрызают кони траву вокруг Шморгайлика, но в конское фырканье время от времени вплеталась пугливая икота Шморгайлика, это раздражало Стрижака, ибо он и в себе, где-то глубоко спрятанный, ощущал испуг, не хотел выпускать его наружу, поэтому злился на воеводского доносчика и покрикивал на него:

- Чего дрожишь?

- Х-холодно же, - скулил Шморгайлик.

- Врешь, злоначинатель, - трясешься! Бойся и пугайся теперь, левоокость твоя уже ни для чего не пригодится, внук тьмы египетской и правнук разрушенного столпотворения.

Еще и не серело, как простор окружающий наполнился непривычными звуками. Сначала прозвучал - неизвестно даже откуда - писк, к нему присоединился несмелый свист, а затем отовсюду ударило щебетаньем, птичьим пением, чириканьем, - все слилось в сплошной гомон, закружило в этом гомоне землю и небо, все поплыло в невесомости, все обрело летучесть, казалось, что и людей ничто больше не будет удерживать на этой полной страхов и угроз земле и они легко поплывут куда глаза глядят на упругих волнах предрассветных свистов и песен.

Они никогда еще не слыхали такого. Шморгайлик приучился подслушивать лишь то, что кому-то можно будет потом пересказать. Но разве кому-нибудь перескажешь птичье пение?

У Стрижака уши были закрыты для звуков всего мира, потому что вслушивался он лишь в потребности собственного тела. Откуда ему было знать, что на земле существует столько птиц и что они так могут петь?

Правда, у обоих где-то далеко позади было детство, а в воспоминаниях о тех отдаленных временах нечто подобное словно бы и слышалось. Что это было? Не птичье ли пение? Но ведь птицы когда-то пели, сидя на ветвях деревьев, а тут вокруг не было даже кустика, это уже были, собственно, и не птицы, живые существа, было самое лишь пение, оно висело между небом и землей, будто теплое облако или еще что-то и вовсе непостижимое.

- Что это? - выстукивая зубами, спросил Шморгайлик. - Неужели столько птиц?

- Это сила божья, - потешаясь над своим спутником, промолвил Стрижак, сам, кстати, тоже малость обескураженный этим дивным гомоном.

- Бежать нужно! - заныл Шморгайлик. - Бежать, пока не поздно.

- А куда бежать - вперед или назад? - насмешливо спросил Стрижак.

- Н-не знаю, - выстукивая зубами, пробормотал Шморгайлик, который за одну ночь стал еще меньше, еще мизернее и ничтожнее - вот так и не заметишь, как человек богу душу отдаст и ты один останешься среди поганых. Стрижаку словно бы даже жаль стало Шморгайлика, он подмигнул ему, подал жбан с медом.

- Освежись и подбодрись, земнородец плюгавый. Ты не знаешь, куда ехать, зато я знаю все. Держись за меня, не пропадешь. Видишь, какая благословенная ложбинка? Еще и пение божье для утехи. Вот и сиди. Назад рванешь - к Воеводе прискачешь. Там тебе и смерть за непослушание. А вперед сунешься - стрелу вражью в гортань получишь, и квакнуть не дадут.

Оба они вздрогнули от тишины, упавшей на них неожиданнее, чем птичий гомон. Птицы умолкли сразу и мгновенно, жуткая тишина наполнила серый рассвет, и в серой безмолвности, там, где небо сходится с землей, появились темные всадники и стали в отдалении, и только тогда Стрижак и Шморгайлик поняли, что не птицы подавали им свои голоса и не божья сила, а, наверное, кровь у них тревожно напевала, сама жизнь кричала им со всех концов, земля родная обращалась к ним, быть может, в последний раз, теперь все занемело, потому что стояли на меже нового дня темные, зловещие всадники, и за ними таилась тревожная неизвестность.

Еще и солнце не всходило, а набежчики объявились на этот раз уже в большем количестве, не менее десятка, потому что вчера их если и было четверо или пятеро, то и хорошо, с непривычки же показалось, будто вся степь была заполнена ими.

Вчерашний бродник держался возле одного из всадников, видно старшего, может десятника или же сотника, они вдвоем подъехали к послам, оба слезли с коней, ордынец тотчас же бросился ощупывать поклажу - искал оружие, или леший его знает, что он искал, и все это делал молча, в спешке, будто его кто-нибудь гнал в шею. Бродник стоял равнодушный и безмолвный, - видно, он привык уже ко всему, привык и к жизни кочевой, давно уже не имел собственного очага и не знал, найдет ли его когда-нибудь, во всем был похож на этих своих хозяев.

- Ты хоть бы умылся, злоначинатель, - сказал ему Стрижак.

- Вот они тебя умоют, - мрачно пообещал бродник в ответ.

- Гортань, может, хоть промочишь?

- Ежели есть чем, так почему же?

Стрижак подал ему жбанчик. Но не успел бродник и отхлебнуть из посудины, как ордынец подбежал к нему, вырвал жбан у бродника из рук и принялся сам торопливо лакать мед, перевел дыхание, взглянул на Стрижака, что-то крикнул.

- Говорит, чтобы ты дал ему еще, - объяснил бродник.

- Пусть выпьет, что имеет.

Ордынец показал на своих воинов.

- Он говорит, что они порежут тебя на ремешки, - снова равнодушно объяснил ему бродник.

- Мы послы, - степенно откашлялся Стрижак, - имеем дело к самому хану, нас убить никто не может.

Тогда ордынец, не отрываясь от жбана, лишь изредка облизываясь, начал допытываться, какое у них такое важное дело к хану и чем они докажут, что они настоящие послы, а не подосланные лазутчики, - послов ненастоящих они убивают без промедления.