Украинское национальное движение. УССР. 1920–1930-е годы - Андрей Марчуков

Усиление контроля государства над культурным строительством с течением времени стало отмечаться интеллигенцией, и она была этим, конечно, недовольна. Период эйфории сменился более прохладным, порой даже скептическим отношением к проводимой украинизации. В сводках ГПУ отмечалось, что националистически настроенная профессура (как и учительство) «более всего критично относится к… национальной политике» и сомневается в ее серьезности и искренности. Иногда на критическое отношение влияли медленные темпы украинизации, иногда – ее внутреннее содержание[589]. В качестве примера можно привести письмо одного харьковского партийца, работавшего во Всеукраинском кооперативном союзе (Вукоспилке), Л. Кагановичу. Автор письма рассказывает о настроениях своего начальника, «бывшего петлюровца», до 1923 г. проживавшего за границей, а затем вернувшегося в УССР и пополнившего ряды советских служащих. Начальник вращался в среде украинской интеллигенции, из чего автор письма делал вывод, что идеология, которую тот разделял, «в некоторой степени является показательной для его среды». А сводилась она к следующему. Начальник считал, что Украина испытывает «экономическое ущемление» со стороны Москвы. Украинизация оценивалась им как «неэнергичная» и фальшивая, которая ничем не отличается от английской колониальной политики в Индии, где англичане учатся говорить по-туземному, «чтобы лучше эксплуатировать»[590].

Были и такие (например, С. Ефремов), которые прямо считали, что официальная украинизация – одно, «а истинное развитие нашего национального существования – другое»[591]. Для проведения «настоящей» украинизации, считали эти люди, не было благоприятных условий. Очевидно, имелось в виду, что Украина находилась в составе СССР и что «большой процент руководящего состава в советском аппарате – не украинцы». Убежденность, что украинизацию и строительство украинской культуры вообще должны вести только украинцы (причем, очевидно, «профессиональные»), была довольно распространенной в среде «национально мыслящих» граждан УССР[592]. Это убеждение являлось одним из основных аргументов того, что проводимая украинизация не отвечает интересам украинского народа, от имени которого интеллигенция привыкла действовать.

Циркулярное письмо ГПУ УССР «Об украинском сепаратизме» (1926 г.) указывало, что, по мнению украинских националистов, «единственным результатом теперешней украинизации явится то, что “кацапы” и “жиды”, находящиеся на государственной службе, обдирая в интересах Москвы украинского крестьянина, будут говорить с ним на ломаном украинском языке. А настоящая украинизация должна сводиться к тому, чтобы весь государственный аппарат перешел в руки “щирых украинцев”»[593], то есть активистов национального движения, которые в большинстве своем еще так недавно были сторонниками Центральной рады, Директории, участвовали в подполье и бандитизме и лишь затем сменили профиль деятельности на работу в области просвещения и культуры. Весьма образно выразил отношение национально мыслящих кругов украинского общества к политике большевиков секретарь отдела Нарпросвета и одновременно лидер коростеньской группы «сознательных» интеллигентов Т. Макода: «Я – националист. Мы – украинские интеллигенты, которых очень много, – и партия – два целиком противоположных лагеря, которые стремятся обмануть друг друга»[594].

Борьба за внутреннее содержание украинизации, то есть борьба за строительство украинской культуры и нации, между большевиками и национальным движением заняла все 1920-е гг., заметно активизировавшись во второй половине десятилетия. Она вовсе не обязательно приобретала вид подпольной деятельности заговорщицких групп, хотя таковые тоже имели место. Но велась она в основном скрыто, под советскими лозунгами, прикрывшись коммунистической и интернациональной фразеологией. Пропетлюровски настроенных людей, то есть ориентирующихся на украинскую эмиграцию и ожидающих реставрации УНР, становилось все меньше и меньше. Конечно, были и те, кто продолжал надеяться на «войну-избавительницу», которая бы принесла «большевикам поражение, а Украине – независимость», и считал, что «лучше быть под Польшей, чем под жидами»[595]. Но таковых было немного. Менялась жизнь, менялись и настроения: ко второй половине 1920-х гг. даже учительство в массе своей стало относиться к советской власти лояльно. Как показали события 1926 г., несмотря на то что «убийство Петлюры вызвало безусловный рост активности враждебных групп как в среде украинской эмиграции, так и внутри УССР, ни к каким серьезным последствиям эта активность не привела. Ожидаемого взрыва протеста на селе не произошло[596]. Интеллигенция в большинстве случаев ограничилась вечерами памяти «борца за независимость Украины»[597]. Даже те, кто имел собственное видение ее будущего, предпочитал связывать свою работу с существующей советской государственностью.

Неверие в искренность «официальной» украинизации возникало также под влиянием кадровых перестановок и внутрипартийной борьбы (теперь уже не на союзном, а на республиканском уровне). Одним из первых столкновений, не оставшихся незамеченным, стал конфликт между бывшим боротьбистом, а затем коммунистом, наркомом просвещения УССР Г. Ф. Гринько с одной стороны и большей частью Политбюро ЦК КП(б)У – с другой. Речь шла о дальнейшем проведении национальной политики и привлечении украинской интеллигенции к работе в наркоматах (прежде всего Наркомате просвещения). В результате конфликта Г. Гринько, отстаивавший курс на углубление сотрудничества с теми, кто участвовал в национальном движении, был вынужден оставить свой пост[598]. Но тогда, в 1921 г., внимание сторонников национального движения, особенно его некоммунистической части, не было так сильно приковано к внутрипартийной борьбе. Тогда у них еще оставалась альтернатива – подполье и ожидание «освобождения» из-за рубежа, которое в тот период казалось вполне реальным. Гораздо больший резонанс в среде украинской интеллигенции и всех «национально сознательных» украинцев вызвало снятие со своего поста (и опять наркома просвещения!) А. Шумского и последовавшая за этим кампания по борьбе с украинским национальным уклоном, получившая название «шумскизма», «хвылевизма» и «волобуевщины»[599].

И все же, несмотря на имевшееся недовольство официальной украинизацией, украинская интеллигенция активно ею пользовалась, причем не только для достижения каких-то высоких целей или воплощения национальных идеалов, но и просто для удовлетворения меркантильных интересов. Как известно, основная масса служащих была недовольна украинизацией и переводом делопроизводства на украинский язык. Самой волнующей темой, наряду с сокращением, стали экзамены на знание украинского языка[600]. Служащие были обязаны в определенный срок овладеть украинским литературным языком (а с его «готовностью» еще были, как мы помним, проблемы). Для обучения организовывались курсы, вводились категории знания украинского языка. Его изучение ложилось дополнительным грузом на служащих (как и на прочие группы русской интеллигенции), а угроза увольнения под предлогом незнания языка висела над ними дамокловым мечом. Довольны политикой (или просто спокойно к ней относились) были те, кто знал украинский в совершенстве. Значительную их часть как раз и составляли националисты. Появился даже особый тип чиновников от украинизации. Многие из них не были «украинцами» с «дореволюционным стажем». Это были люди, пришедшие к украинству недавно, либо те, кто «держал нос по ветру». Они были особенно решительны и настойчивы («люты», как замечал С. Ефремов) в проведении украинизации[601].

Носители литературного языка быстро смекнули, что конъюнктуру можно использовать в материальных целях. Они становились репетиторами и готовили не говорящих по-украински к экзаменам, естественно не бесплатно. Например, в середине 1928 г. в Славянске (Донбасс) урок стоил 3–4 рубля. Преподавателями были в основном приезжие из Центральной и Правобережной Украины. Особую пикантность ситуации придавал тот факт, что репетиторы нередко оказывались и экзаменаторами[602]. Как тут не вспомнить утверждение известного коммуниста Ю. Ларина (Лурье). В статье, посвященной «изнаночной» стороне украинизации и ее перегибам, он писал: «Для национальной интеллигенции какого-либо народа вопрос о распространении или сужении применения ее языка – это вопрос хлеба, вопрос борьбы с конкурентами по обслуживанию тех же потребностей тех же людей на другом языке»[603]. Случай с репетиторами – наглядное тому подтверждение.