Прусская невеста - Юрий Васильевич Буйда
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Помертвевшая Маша пискнула:
– Зачем?
– Как это зачем? – удивился Урблюд. – Или ты думаешь, мы песни петь пришли?
Поскольку Миленькая потеряла сознание и ее пришлось оставить в покое, Масенькая оказалась одна перед мужчинами. Наутро она процедила, почти не разжимая губ, что никогда не простит этого сестре. Каждый день она пытала Миленькую детальными рассказами о том роковом вечере, доводя ее до слез, и хотя Миленькая подозревала, что ничего тогда не случилось и сестра лжет, она не осмеливалась перечить.
История эта стала известна в городке, и отныне подвыпившие мужчины вечером запросто стучались к сестрам-лилипуткам. Бледная от страха Миленькая провожала их в комнату, где на белоснежной постели их ждала маленькая женщина с лицом, закрытым шелковым платком. При одном взгляде на ее атласный живот мужчин пробирала дрожь. Но никто из них потом не мог сказать, что это была именно Масенькая: ведь лицо ее оставалось закрытым. Стоило же кому-нибудь днем намекнуть на случившуюся между ними близость, как горбатенькая, уперев руки в бока и расставив ноги пошире, начинала во все горло пушить приставалу и хама, позволяющего себе грязные намеки.
– Береги себя, – говорила она сестре с ледяной улыбкой. – Я приму на себя наш грех.
– Тебя никто не принуждает, – пыталась защищаться Миленькая. – Но если тебе нравится…
– Будем считать, что мне нравится, – останавливала ее сестра. – Как бы там ни было, к тебе и соринка не пристанет.
Миленькая несколько раз задумывалась о самоубийстве, но дальше этого дело не шло. Приходилось жить.
В магазине, где в то время работала Масенькая, случилась крупная растрата. Был суд, горбатенькая оказалась в тюрьме. Миленькая писала ей письма, сообщая о здоровье Мордашки и сочиняя приветы, которые Масенькой всякий раз якобы передавали соседи.
Вернулась Масенькая постаревшей, усталой и по-прежнему злой. Неприятно щурясь, она курила едкие папиросы и рассказывала о лагерной жизни. Миленькая слушала ее с мертвеющей от ужаса душой: она боялась, что и в этом своем несчастье сестра однажды обвинит ее, Машу.
Мордашка переселилась в те края, где ее давно ждала старая Берта. Сестры пригласили Андрея Фотографа, чтобы он запечатлел их безутешную скорбь над убранным цветами собачьим трупом. Кончина Мордашки подкосила горбатенькую окончательно. После тюрьмы она не могла вернуться в магазин, и ей пришлось подметать улицы. Как-то рано утром ее подобрали на задворках больницы. Она бегала по кругу, отчаянно крича, что не может выбраться из этого заколдованного места. На следующий день она умерла, напоследок спросив у Миленькой:
– Любишь ли ты меня?
– Да, – сказала сестра.
– И такую?
– И такую.
– И я тебя, Маша. Жаль, что на том свете нам нипочем не встретиться: ты попадешь в рай.
Когда земля на могиле осела, Миленькая установила памятник – и исчезла. Случайно обнаружив, что на граните выбиты имена обеих сестер, люди бросились к Миленькой домой. Дверь уже много дней была заперта. Маша никуда не выходила. Пришлось взламывать замок. На столе обнаружили окаменевшие остатки еды, в углу – вымытое до блеска ведро для нечистот. Миленькой нигде не было. Кто-то случайно сдернул покрывало с зеркала – и вскрикнул. Из глубины зеленоватого стекла на людей с жалобной улыбкой смотрела Маша.
Через неделю в квартирку сестер-лилипуток въехали новые жильцы. Обнаружив Машино отражение в зеркале, хозяйка обыскала комнату, но никого не нашла. Тогда она осторожно провела влажной тряпкой по стеклу – и Маша исчезла…
Все проплывающие
И через двадцать лет, мучительно умирая от рака желудка, лучшая подруга Сони Полоротовой так и не открыла ей, что же она сказала ее мужу Мише в день свадьбы, отчего он пришел в страшное волнение. Стараясь не привлекать внимания веселившихся водкой гостей, Миша взбежал наверх, где в уютной крохотной комнатке с полукруглым окошком на реку его молодая жена снимала с розовой ноги чулок. По выражению Мишиного лица она поняла, что случилось нечто чрезвычайное, но от смущения – впервые в жизни ее нагие бедра увидел мужчина – смешалась и утратила дар речи. Муж посмотрел на ее полную ногу в чулке, перевел взгляд на другую, без чулка, и вдруг упал и потерял сознание. Соня закричала. Сбежались гости. Миша хоть и дышал, но по-прежнему неподвижно лежал с закрытыми глазами. Из попыток привести его в чувство ничего не вышло.
Осмотревший Полоротова доктор Шеберстов сказал в конце концов, что Миша, скорее всего, впал в летаргический сон, вызванный каким-то сильным нервным потрясением. Такой сон мог продолжаться и неделю, и месяц, и десять лет.
Вернувшись с Мишей домой и устроив его в комнатке под крышей, Соня растерянно спросила у его старой бабушки: «Мне теперь что же – уходить?» Старуха пожала плечами: «Как знаешь. Ты его жена – у него и спрашивай». Похоже, она так и не поняла, что случилось с внуком.
Соня осталась.
Миша был смотрителем шлюза – жена заменила его. Она следила за воротами, лебедками, плотиной отводного канала, красила и чистила, помогала мастерам, приезжавшим на шлюз несколько раз в году. Вдвоем со старухой они ухаживали за огородом и скотиной.
Дважды в неделю, страшно смущаясь, Соня мыла мужа щеткой с мылом, после чего, вся пунцовая, надевала свежую сорочку с кружевами и укладывалась рядом. Мишино тело было едва теплым. Перед сном Соня рассказывала мужу городские сплетни, по субботам читала ему вслух какую-нибудь книгу – «Трех мушкетеров» или «Евгения Онегина». Выключив свет, подолгу смотрела в полукруглое окошко. Засыпала.
Ее бывшая лучшая подруга работала продавщицей в хлебном магазине, где Соня делала покупки почти каждый день. Всякий раз, завидев Соню, подруга насмешливо сжимала губы. Они обменивались страшными взглядами, но одна так и не решилась спросить, а другая – ответить на вопрос, что же произошло в день свадьбы.
Соня думала о той минуте, когда Миша наконец очнется от летаргического сна и спросит о том, о чем так хотел спросить, и понимала, что разговор их будет труден. Она готовилась к этому разговору перед зеркалом, хотя и не догадывалась, в чем же Миша может ее обвинить. Однажды она даже купила губной помады, чтобы встретить Мишу сверкающей алой улыбкой, но, накрасившись, только расстроилась: губы ее стали похожи на влажных дождевых червей-выползков.
Каждый день она аккуратно отрывала листок календаря, висевшего на стене так, чтобы проснувшийся Миша мог тотчас сообразить, в каком времени ему предстоит жить.
