Путь воина - Богдан Сушинский

…Потому что Потоцкий, тут же возразил себе командующий, будет напуган сообщениями «ангелов смерти». Его поразят численностью татар, сражаться с которыми поляки просто психологически не готовы, а также численностью казачьих войск. К тому же в польском лагере все еще царит смятение после гибели корпуса Стефана Потоцкого под Желтыми Водами, причем зарождается это смятение в умах и сердцах самого главнокомандующего и его ближайшего окружения. А когда высшее командование армии не верит ни в свои силы, ни в свою военную удачу, это уже опасно. Словом, если коронный гетман в самом деле все еще не опомнился после разгрома войск своего сына, он уже сейчас ищет способы избежать битвы, значит, как только увидит, что путь к отступлению пока что открыт…

…Но именно потому, что он помнит о разгроме корпуса Стефана, он и побоится выйти из лагеря. Ведь сына казаки твои разгромили тем же способом – выманив его за валы. Так станет ли отец повторять трагическую ошибку своего неопытного потомка? Лагерь-то вон в каком прекрасном, удивительном месте разбили! В здешних краях другого такого не сыщешь…

…Так уж повелось, что самым упрямым и самым неподатливым оппонентом Хмельницкого всегда являлся он сам. Казалось, гетман способен был убедить кого угодно. У него хватало терпения убеждать часами. Вот только спорить с собой он так и не научился. Вечно не хватало ни терпения, ни аргументов. Так произошло и на сей раз. Отчаявшись прийти к какому-то окончательному выводу, гетман схватил коня и помчался в полк Кривоноса, который располагался чуть поодаль от основного лагеря. Ему вдруг лично захотелось убедиться, что его казаки умеют и готовы устраивать завалы, ямы-ловушки и засады. Он требовал показывать пилы и топоры и даже лично проверял, остры ли некоторые из них; уточнял, хватает ли бойцам, которым завтра же предстоит развернуть все эти работы, лопат. А в конце концов потребовал, чтобы Кривонос отобрал сотню казаков, умеющих подсекать деревья так, чтоб падали они только тогда, когда нужно и куда нужно; были привычны к земляным работам и имели устраивать завалы.

А поскольку гетман был пронизан ожиданием, день этот чудился ему нескончаемым. Солнце застыло чуть выше линии заката и словно бы вмерзло в небесную синь. Казалось, никакая сила – ни земная, ни Божья – не способна теперь сдвинуть его с места.

Вывело же командующего из этого состояния нервной издерганности только то, что, вернувшись в свою полевую ставку, он застал там спокойного, уверенного в себе и своих «ангелах смерти» полковника Урбача.

– Ну и что там у нас?! – обрадовался его появлению. – Ангелы твои не подведут?

– Группу подготовил. До утра решили не ждать, выступят сейчас, под вечер, вроде бы пойдут в разведку, но так, чтобы деликатно подставиться одному из польских разъездов.

– То есть не позволишь ты Галагану помолиться в ночь перед гибелью.

– Зато у поляков эта ночь окажется очень подходящей для молитв. Кроме того, есть уже вести от Зарудного.

– Так, значит, фамилия казака, который уже находится в польском стане, Зарудный?

– Стараюсь как можно реже называть его имя. Пока что знаете его только вы.

– Когда же ты успел заслать его к полякам?

– Поверит ли Потоцкий тем, кого мы сейчас им подошлем, еще неизвестно, а Зарудный давно служит у гетмана. В свое время он был реестровиком, затем – надворным казаком, служившим в охране одной из усадеб Потоцкого. Возможно, он единственный из нашего племени, кому польский командующий еще способен поверить. А главное, он из этих мест и вполне может служить проводником. Направляясь сюда, Потоцкий ведь не проходил урочище, и среди поляков вряд ли найдутся люди, знающие эту дубраву.

– И Зарудный согласен помочь нам?

– Как только выяснится, какой именно путь изберут Потоцкий и Калиновский, он сразу же сообщит нам об этом. Вполне возможно, что к утру мы уже будем знать маршрут и сможем послать корпус Кривоноса в засаду.

– Слишком гладко у тебя все выходит, – проворчал Хмельницкий, вновь и вновь обращая взор к расстеленной на столе карте.

– Точно такие же слова я только что слышал от одного полковника. Правда, тогда речь шла о ваших собственных военных планах, господин командующий.

– Изыди, сатана! – едва удержался от улыбки Хмельницкий. Нервы у него сейчас были на пределе. Иногда ему хотелось упасть, на колени и молить Господа, чтобы вновь послал ему удачу, вновь одарил победой, да такой, чтобы не только Украина, но и вся Польша содрогнулась.

– Изыду, но ненадолго. Через полчаса появлюсь вместе с Галаганом.

– С ним – да, можешь появляться. Дай хоть в глаза ему посмотрю. В последний раз. Я ведь его еще под Хотином знал. Помню, отец с ним дружбу водил. Все в свою сотню переманивал его, да, жаль, так и не переманил.

«Ты не должен говорить с ним, как с обреченным, – предупредил себя Хмельницкий, наблюдая, как Урбач и Галаган приближаются к его шатру. – Ты посылаешь в бой тысячи людей, и все они в той или иной мере обречены. Причем обречены изначально. Тогда в чем дело, почему этот воин должен стать исключением? Ты не о гибели его должен думать, а только о том, что именно он способен сделать для войска, какую пользу принести ему».

Гетман вышел им навстречу, усадил Галагана на пень напротив себя и несколько минут наблюдал захватывавшую своей суетностью жизнь муравейника.

– Ты сам избрал этот путь, казак, а значит, сам определил свою судьбу, – в самый неожиданный момент произнес он, все еще не отводя взгляда от муравейного Вавилона.

– Разве я возражаю? Конечно, сам, султан-паша заморский.

Хмельницкий терпеливо подождал, пока «ангел смерти» закурит свою трубку. Возможно, последнюю.

– Я помню тебя еще по битве под Хотином.

– И я тебя, гетман. Еще тогда отцу твоему говорил: «Это даже не кошевой атаман у тебя вырос, а настоящий гетман». Не верил, царство ему. Мне бы, говорил, как-нибудь уберечь его хотя бы во время нынешней битвы…

Они прокашлялись и помолчали.

– Если поляки останутся в лагере и замкнутся в нем, мы положим тысячи казаков, прежде чем сумеем выковырять их оттуда. Ядра их собственными телами останавливать придется.

– Да и подкрепление к полякам подойти может, – поддержал ход его мыслей смертник. – Потому и попробую взять их на старый «гетманский блуд». Но если не получится, ты уж прости старому казаку. И помолись.

– Всем войском помолимся. Даже если не получится. Смотри, чтобы в плен они тебя взяли, как полагается. Им уже несколько дней не удается захватить ни одного языка, мечутся вокруг своего лагеря, пластунов к нашему подсылают, но мы их тут же отстреливаем или прогоняем. Говори, что в Корсунском полку служишь, то есть в гетманской гвардии, тогда, может, больше веры тебе будет.

– Сказать – скажу, султан-паша заморский, отчего ж не сказать?

Вновь помолчали.

– Выпьешь на дорогу?

– Грех не причаститься, причем из рук самого гетмана.

Хмельницкий вошел в шатер, взял графинчик и чашечки, сам налил Галагану и себе.

– Славы тебе, казак. Не только ныне сущей, но и вечной славы.

– А тебе на добром слове спасибо. Ты уж так на поляков налегай, чтобы ни один из них из Гороховой Дубравы живым не выбрался. Чтобы не только тела, но и души их там гибли.

Покряхтели. Выпили. Вздохнули.

– Что еще я могу сделать для тебя? – спросил гетман.

– Не жалеть меня. Век свой казачий я знаю. Я ведь только потому и пришел в твое войско, чтобы не в зимнике холодном умирать, а во славу казачьего братства. Всем остальным старым казакам то же самое завещаю.

– Таких, как ты, на Сечи не жалеют, такими гордятся. А сам видишь, что в моем войске традиции запорожские сечевые чтут, как церковные каноны.

Вновь выпили. Прощально поцеловались.

– Перекрести меня своей гетманской рукой, чтобы запомнилось, что сам гетман благословлял…

Хмельницкий трижды перекрестил казака и вновь поцеловал.

На глазах Галагана появились слезы.

– Мне, дураку старому, стыдно признаваться, но, не поверишь, давно чудилось, что умирать буду благословленным самим гетманом. Осененным его крестом. И ведь знал же, что гетмана в Украине пока еще нет, а все равно чудилось.

Хмельницкий перекрестил его еще раз.

– Дай-то Бог, чтобы и меня в мой смертный час точно так же осенил своим гетманским перстом тот, кто булаву мою примет. Только он уже должен быть гетманом всей нашей соборной Украины.

– Тебе, гетман, иное посчастливится, – возразил Галаган. – Осенять и прощать тебя будет весь народ. Как гетмана Великой Украины.

Повернулся и спокойно пошел туда, где чуть в сторонке, у шатра ординарцев и телохранителей, поджидал его Урбач.

– Мы будем молиться за тебя, казак, – негромко проговорил ему вслед Хмельницкий. – Святая та смерть, которая способствует победе целого войска.

20

– Так что там говорит этот ваш казак? – зло поинтересовался польский главнокомандующий у адъютанта.