Заступник земли Русской. Сергий Радонежский и Куликовская битва в русской классике - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Старец ласково «возгласил голосом приятным»:
— Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь. Мир ти, чадо.
От слов церковных, давно неслышимых, от приятного голоса, от светлого взора старца… — повеяло на Сухова покоем. Сухов плакал, когда рассказывал про встречу. В рассуждения не вдавался. Сказал только, что стало ему приятно-радостно, и — «так хорошо поговорили». Только смутился словно, когда сказал: «Такой лик, священный… как на иконе пишется, в себе сокрытый». Может быть, что и таил в себе, чувствовалось мне так: удивительно сдержанный, редкой скромности, тонкой задушевной обходительности — такие встречаются в народе.
Беседа была недолгая, но примечательная. Старец сказал:
— Крест Христов обрел, радуйся. Чесо же смущаешися, чадо?
Сухов определял, что старец говорил «священными словами, церковными, как Писание писано», но ему было все понятно. И не показалось странным, почему старец знает, что он нашел крест: было это в дождливой мути, один на один с конем, старца и виду не было. И нисколько не удивило, что старец и мысли его провидит — как бы переслать крест барину. Так и объяснял Сухов:
— Пожалел меня словно, что у меня мысли растерянны, не знаю, как бы сберечь мне крест… — сказал-то: «Чесо же смущаешися, чадо?»
Сказал Сухов старцу:
— Да, батюшка… мысли во мне… как быть, не знаю.
И рассказал, будто на духу, как все было: что это, пожалуй, старинный крест, выбили из-под земли проезжие, а это место — самое Куликово поле, тут в старинные времена битва была с татарами… может, и крест этот с убиенного православного воина; есть словно и отметина — саблей будто посечено по кресту… и вот взяло раздумье: верному бы человеку переслать, сберег чтобы… а ему негде беречь, время лихое, неверное… и надругаться могут, и самого-то замотают, пристани верной нет: прежде у господ жил, потом у купцов… — «а нонче, — у кого и живу — не знаю».
И когда говорил так старцу, тесно стало ему в груди, от жалости к себе и ко всему доброму, что было… — «вся погибель наша открылась…» — и он заплакал.
Старец сказал — «ласково-вразумительно, будто хотел утешить»:
— Не смущайся, чадо, и не скорби. Милость дает Господь, светлое благовестие. Крест Господень — знамение Спасения.
От этих священных слов стало в груди Сухова просторно — «всякую тягость сняло». И он увидел: светло кругом, сделалось поле красным, и лужи красные, будто кровь. Понял, что от заката это — багровый свет. Спросил старца:
— Далече идете, батюшка?
— Вотчину свою проведать.
Не посмел Сухов спросить — куда. Подумал: «Что я, доследчик, что ли… непристойно доспрашивать, скрытно теперь живут». Сказал только:
— Есть у меня один барин, хороший человек… ему бы вот переслать, он сберег бы, да далеко отъехал. И здешние они, у самого Куликова поля старое их имение было. В Сергиев Посад отъехал, у Троицы, там, думалось, потише… да навряд.
Старец сказал:
— Мой путь. Отнесу благовестие господину твоему.
Обрадовался Сухов, и опять не удивило его, что старец идет туда, — «будто бы так и надо». Сказал старцу:
— Сам Господь вас, батюшка, послал… только как вы разыщете, где они на Посаде проживают?.. Скрытое ноне время, смутное. Звание их — Егорий Андреич Среднев, а дочку их Олей… Ольгой Егорьевной звать, и образа она пишет… только и знаю.
— Знают на Посаде. Есть там нашего рода.
Радостью осияло Сухова — «как светом-теплом согрело», — и он сказал:
— Уж и поклончик от меня, батюшка, им снесите… скажите: кланяется, мол, им Вася Сухов, который лесной объездчик… они меня давно знают. А ночевать-то, батюшка, где пристанете… ночь подходит? Позвал бы я вас к себе, да не у себя я теперь живу… время лихое ноне, обидеть могут… и церковь у нас заколотили.
Старец ласково посмотрел на Сухова, «весело так, с приятностью», сказал ласково, как родной:
— Спаси тя Христос, чадо. Есть у меня пристанище.
Принял старец от Сухова крест, приложился с благоговением и положил в кузовок, на мягкое.
— Как хорошо-то, батюшка… Господь дал!.. — радостно сказал Сухов: не хотелось со старцем расставаться, поговорить хотелось. — Черные у меня думы были, а теперь веселый я поеду. А еще думалось… почтой послать — улицы не знаю… и доспрашивать еще станут, насмеются… — да где, скажут, взял… да не церковное ли утаил от них… — заканителят, нехристи.
Сказал старец:
— Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь. — И помолился на небо. — Господь с тобой. Поезжай. Скоро увидимся.
И благословил Сухова. Приложился Сухов со слезами к благословившей его деснице. И долго смотрел с коня, пока не укрыли сумерки.
Когда Сухов рассказывал, как старец благословил его, плакал. Тайный, видимо, смысл придавал он последнему слову старца — «увидимся» — знал, что недолго ему осталось жить? И правда: рассказывал мне в конце апреля, а в сентябре помер, писали мне. Со «встречи» не протекло и года. По тону его рассказа… — словами он этого не обнаружил — для меня было несомненно, что он верил в посланное ему явление. Скромность и сознание недостоинства своего не позволяли ему свидетельствовать об этом явно.
В этом «первом действии» нет ничего чудесного: намеки только и совпадения, что можно принять по-разному. Сухов не истолковывал, не пытался ощупывать, а принимал как сущее, «в себе скрытое», — так прикровенно определил он «священный лик». Вот простота приятия верующей душой. Во «втором действии», в Сергиевом Посаде, «приятие» происходит по-другому: происходит мучительно, с протестом, как бы с насилием над собой, с ощупыванием и в итоге, как у Фомы, с надрывом и восторгом. Это психологически понятно: празднуется победа над злейшим врагом — неверием.
V
Рассказ Сухова о встрече на Куликовом поле не оставил во мне чувства, что было ему явление, а просто — «случай», странный по совпадениям, с мистической окраской. Окраску эту приписывал я душевному состоянию рассказчика. Василий Сухов, простой православный человек, душевно чистый, неколебимо верил, что поруганная правда должна восторжествовать над злом… иначе для него не было никакого смысла и строя в жизни: все рушится?! Нет, все в нем протестовало, инстинктивно. Он не мог не верить, что правда скажется. Он — подлинная суть народа: «Правда не может рушиться». И так естественно, что «случай» на Куликовом поле мог ему показаться знамением свыше, знамением
