Духовный отец в Древней Восточной Церкви - С. И. Смирнов

С. И. СМИРНОВ[873] (8 сентября 1870 г., — 4 июля 1916 г.)

4 июля сего года Московская духовная академия понесла тяжелую утрату в лице скончавшегося ординарного профессора ее по кафедре истории Русской Церкви Сергея Ивановича Смирнова.

Покойный родился 8 сентября 1870 г. в селе Большая Брембола Владимирской губ. Переяславского уезда, в трех верстах от г. Переяславля–Залесского[874]. Родитель Сергея Ивановича о. Иоанн Сергеевич Смирнов († 1900) в течение 33 лет (с 1867 г.) служил в этом селе священником. Кроме покойного, в его семействе было еще три сына и три дочери, из которых два брата и все сестры были моложе С. И. Отличительной чертой в характере о. Иоанна была его незаурядная для сельского священника любовь к книгам и к кабинетным занятиям, соединявшаяся с почти совершенным равнодушием к хозяйственно–практическим вопросам жизни. Он большую часть своего времени проводил в чтении книг, собравши у себя довольно значительную библиотеку, преимущественно святоотеческого и проповеднического содержания, много занимался составлением поучений, с любовью вел церковную летопись своего прихода и даже поместил во «Владимирских губернских ведомостях» (за 1878 г.) археологическую заметку: «Надпись на кадиле в ц. с. Большая Брембола Переяславского у.» Главная тяжесть по ведению хозяйства и воспитанию детей лежала на его супруге Анастасии Васильевне (урожденной Загорской). Это была женщина очень умная и энергичная, умело правившая не только своим домом, но отчасти и приходом, имевшая громадное влияние на своих детей и всю свою долгую жизнь († 1914 г. в Сергиевом посаде) пользовавшаяся с их стороны исключительным уважением. Всячески изворачиваясь, она сумела при всей скудости средств сельского священника вывести в люди всех своих детей: все сыновья ее получили высшее образование, а дочери обучались в средних учебных заведениях и были устроены замуж.

В раннем детстве С. И. был флегматичным и малоподвижным ребенком — черты, перешедшие к нему от отца. Хотя эти черты с годами значительно сгладились в нем, так что в отрочестве и юности в близком кругу своих родных и двоюродных братьев и сестер он был и бойким рассказчиком, и смехотворцем, но в малознакомом обществе обыкновенно замолкал, дичился, уходил в себя. Следы такого прирожденного характера оставались в С. И. до конца его жизни. Выучившись грамоте весьма рано, он очень полюбил книги, но так как детских книг в доме почти не было, то ему нередко приходилось перечитывать свой купленный матерью на ярмарке букварь, несмотря на то что почти все страницы его были известны ему наизусть. Несомненно, под влиянием живых воспоминаний об этой своей неудовлетворенной жажде книг в детстве сам С. И. впоследствии очень любил дарить детям книги и умел выбирать их со вкусом.

В 1880 г. С. И. Был отдан в приготовительный класс Переяславского духовного училища; в течение всего времени обучения в этом училище он жил на квартире со своим старшим братом и группой товарищей. На первых порах своей училищной жизни С. И., может быть вследствие недостаточной домашней подготовки, не отличался блестящими успехами, но уже к половине училищного курса занял первое место среди своих сотоварищей, удержав это место и при переходе в семинарию. Громадное влияние на С. И. в этот период его жизни имел дядя его по матери, Михаил Васильевич Загорский (ныне еп. Муромский Митрофан), состоявший тогда учителем греческого языка и церковного пения в Переяславском духовном училище и живший вблизи от того дома, где квартировал С. И. Сам в высшей степени трудолюбивый и исполнительный по службе, зорко следивший за воспитанием и учебными занятиями своих детей, он не упускал из виду и своего племянника, внимательно наблюдая за его поведением и успехами в училище и ежедневно выслушивая задававшиеся ему уроки: ему‑то С. И., несомненно, много обязан той привычкой к строгой добросовестности и методичности в своих учебно–научных занятиях, которой он впоследствии изумлял своих товарищей и по семинарии и по академии. Влияние этого же дяди на С. И., может быть, имело и более специальный характер. М. В. Загорский в то время усердно занимался изысканиями в области местной церковной истории, приводя в порядок и известность старинные архивы бывших Переяславской Духовной консистории и Духовного правления[875]. К посильному участию в этих своих архивных занятиях М. В. привлек и своего любознательного племянника, который, по словам преосвящ. Митрофана, таким путем уже в то время приобрел некоторый навык обращаться со старинными рукописями и «делами». Может быть, среди таких занятий, в роли ученого сотрудника своего дяди, уже в ту пору зародился в С. И. тот интерес к изучению родной старины и вообще к исторической науке, который, во всяком случае, сказался в нем рано, определившись вполне ярко еще на семинарской и студенческой скамьях.

Среднее образование С. И. получил в Вифанской духовной семинарии. Талантливый, трудолюбивый и скромный юноша, он в течение всех лет обучения в ней занимал первые по успехам места в своем классе. Из своих семинарских наставников он с особенной любовью вспоминал впоследствии о Н. П. Добронравове, преподававшем богословские науки.

Окончив семинарский курс весной 1891 г., С. И. осенью того же года держал приемные экзамены в Московскую духовную академию в качестве волонтера[876]. Эти экзамены не были для него вполне удачными: в общем списке из 70 воспитанников, державших вступительные экзамены в академию, из которых поступили в нее 59, его фамилия значится лишь под 20–м номером. Но, поступив в академию с таким относительно скромным успехом, С. И. уже при переходе с 1–го курса на 2–й занял третье место в разрядном списке, а при переходе со 2–го на 3–й — второе и окончил академию в 1895 г. вторым студентом[877].

Будучи студентом, С. И., по воспоминаниям его однокурсника, ныне профессора богословия в Московском сельскохозяйственном институте о. И. А. Артоболевского, отличался удивительным научным трудолюбием: «Он буквально весь уходил в занятия. И это с первых шагов академической жизни, с первого семестряка». Внешняя обстановка студенческой жизни С. И. далеко не всегда была благоприятной для научных занятий. На первом курсе номер, в котором пришлось обитать С. И., вспоминает И. А. Артоболевский, «был проходным; здесь была «большая дорога» в чайную из других номеров. И вот мне врезалась в память совершенно ясно такая картина, которую я наблюдал два раза в день. С. И. занимал за столом крайнее к «большой дороге» место. Несмотря на постоянную ходьбу мимо него и шмыганье, он совершенно прямо сидит на стуле часами и, не отвлекаясь, делает свое дело — читает, выписывает, переписывает и пр.», «Он был удивительно методичен, трудолюбив и усидчив в занятиях. Он был едва ли не самым трудолюбивым и усидчивым из всех наших товарищей». Меткие слова С. И., сказанные им несколько позднее, в его блестящей речи — биографическом очерке А. В. Горского: «Ведь это предрассудок, будто можно что‑нибудь сделать в науке без большого труда, одними дарованиями» (Богословский вестник. 1900, XI, 401), — очевидно, уже в ту пору его студенчества были его глубоким жизненным убеждением. Это исключительно серьезное отношение к научным занятиям, равно как «постоянная сосредоточенность (с примесью какой‑то внутренней грусти)», являвшаяся «органической чертой в духовном складе» С. И., никогда не принимавшего участия в студенческих пирушках, «остававшегося в таких случаях больше молчаливым созерцателем происходящего», могла, по словам И. А. Артоболевского, производить на людей, мало знавших С. И., впечатление «какой‑то намеренной отчужденности» его от товарищей, но при ближайшем знакомстве с ним это впечатление совершенно исчезало, и было ясно, что «товарищество он любил, ценил и понимал во всей его наличной данности».

Из академических дисциплин С. И. с наибольшим интересом относился к историческим наукам, и в особенности к русской истории, представленной в то время в академии двумя крупнейшими ее корифеями — Ε. Е. Голубинским и В. О. Ключевским. Голубинский, писал впоследствии в его некрологе сам С. И., «никогда не был популярным профессором. Несмотря на то что он был всегда оригинален и самобытен, что его лекции представляли новое слово… его аудитории не переполняли и даже не наполняли студенты. Голубинский не владел даром оратора, не говорил лекции, а читал по тетрадке, и читал не очень искусно. А сверх того, и это, по–моему, главное, он не отличал в своем лице ученого от профессора и аудитории от читающей его исследования публики. Он читал ей ту же критику материалов, перед ее глазами производил те же разрушительные операции над свидетельствами нашей древности и над установившимися в науке взглядами. Он не давал в собственном смысле курса, не делал широких обобщений, которые увлекают молодые умы. Может быть, профессор переоценивал свою аудиторию, желая приобщить ее к своей специальной научной работе, может быть, просто не хотел или не умел учитывать впечатления… Но аудитория, надо сознаться в этом, его не ценила: желающих его слушать было почти так же мало, как мало желающих серьезно изучать его науку» (ЖМНПр. 1912. Май. С. 24). К числу этих немногих студентов, серьезно занимавшихся русской историей и умевших ценить научное достоинство лекций Голубинского, несмотря на их неприглядную внешность, принадлежал С. И., неопустительно посещавший его аудиторию. Завязавшаяся еще на студенческой скамье духовная связь G. И. со знаменитым историком Русской Церкви вполне окрепла впоследствии, когда С. И. суждено было стать преемником кафедры Голубинского в академии и когда с углублением в специальные занятия русской церковной историей перед ним во весь рост встало гигантское значение Голубинского в этой области[878]. Какое впечатление производили на С. И. блестящие художественные лекции другого, еще более знаменитого представителя русской исторической науки в академии — Ключевского и какое научное и морально–воспитательное значение они имели для него в ту пору его жизни, об этом свидетельствует он сам: «Перед нашими глазами стройно двигалась русская историческая жизнь, закованная в стройную систему, одетая в точную, сжатую фразу, — и так от начала истории до конца, от жизни славян на Карпатах до преобразовательной эпохи в царствование Александра II включительно. Деятели нашего прошлого проходили пред нами в ряде мастерских характеристик. Как живые они вставали во всем величии своего исторического подвига, в драматизме или комизме своего положения. <…> Завидев Ключевского на кафедре, мы целиком отдавались в его власть». Он «являлся пред нами не только ученым и художником, но и артистом, талантливо передающим в чтении самые тонкие оттенки мысли, вливающим живое чувство в каждый образ», «Перед нами стоял великий историк земли Русской, нашего многострадального народа, умилял нас чарующей силой слова, заставлял учиться и думать, помогал разобраться в прошлом, чтобы оценить по достоинству настоящее и стать к нему в надлежащее отношение. Уча нас, как студентов истории России, В. О. воспитывал в нас общественную совесть, чувство долга, воспитывал в нас граждан»[879]. Восторженный поклонник Ключевского еще на студенческой скамье, С. И. под его руководством и на предложенную им тему «Рабство в Древней Руси и отношение к нему Церкви» написал и свое кандидатское сочинение, удостоившееся очень лестного отзыва со стороны своего вообще крайне сдержанного в оценке студенческих работ рецензента[880]. Влияние Ключевского, «учеником которого по преимуществу С. И. начал свою научно–академическую деятельность, в очень близких отношениях к которому он затем всегда стоял до самой смерти своего знаменитого учителя и к которому всегда питал исключительное, почти благоговейное почтение, глубоко отразилось на характере всей научно–литературной деятельности С. И., и оно именно, по компетентному наблюдению Μ. М. Богословского, представляется наиболее определяющим его облик как ученого–историка.