Окнами на Сретенку - Лора Беленкина

И вот у Антонины Николаевны был назначен званый ужин — то ли было ее семидесятилетие, то ли она уходила на пенсию (может быть, и то и другое вместе). «Знаете, наш американец тоже хочет обязательно прийти, мы ведь с ним очень дружим. Вот и посмотрите на него». — «А он молодой?» — «Трудно сказать. У него две дочки… Такой интересный, такой умница». — «А почему американец?» — «Ну, это я просто так сказала. Он жил когда-то в Америке». Вилен… я в жизни встречала Владлена, Владилена, а Вилена — пожалуй, только одного. «А как его фамилия?» — «Фамилия тоже необыкновенная — Дивид!» «Антонина Николаевна, скажите, он злючка? Спорщик?» — спросила я еще для пущей уверенности. «Да что вы, — засмеялись обе старушки, — какой злой! Это наш добрый рыцарь! Его что не попроси — всегда поможет…»

И вот он вошел. Как и был, худощавый, среднего роста. Чуть вьющиеся черные волосы уже начали седеть на висках. У рта — жесткие, суровые складки, их раньше не было. Глаза — черные… Они изменились больше всего. Ничего злого и колючего в них уже не было. Они стали тихие — грустные. Да, пожалуй, именно грустные. Конечно, в них не мелькнуло и тени узнавания; я этого и не ждала: он в то лето на меня почти и не глядел. Мне хотелось совсем другого. За столом я набралась храбрости и сказала: «Вилен Ефимович, знаете, а я ведь вас помню. Мы были вместе в лагере. Кажется, в 1938 году. В пионерлагере Внешторга, в Полушкине, — добавила я, видя, что он глядит на меня с вежливым недоумением. — Помните, мы еще ходили в поход в Бородино». Он пожал плечами: «Может быть. В лагере я был, но — нет, я ничего и никого не помню. Это же было так давно! После этого было так много всего. Война. Я ее всю прошел. На фронтах передовой. Я столько всего пережил, что не помню подробностей детства». Все это он говорил тихо, серьезно и грустно.

И мне тоже сделалось грустно. Но не оттого, что он забыл свое детство, а оттого, что ему даже не хотелось его вспомнить… Потерянное поколение? Бог знает, что ему пришлось пережить за эти годы.

После лагеря я написала Вале два письма (она жила в Лосиноостровской). Но она мне не ответила. И я больше о ней никогда не слышала.

Осенью в школе появились новые учителя. Пришел прекрасный учитель биологии, белорус Ян Кузьмич Петрович, очень знающий и любивший свою науку; помимо школы он работал в ВИЖе (кажется, какой-то исследовательский институт животноводства). Он вел у нас анатомию и потом дарвинизм, попутно приобщая немного и к философии. Все его очень уважали[42]. По физике вместо молодого Василия Никитича, вечно отвлекавшегося на посторонние темы и в результате ничему нас не научившего, появился высокий седой мужчина, ходивший на костылях (ноги у него были, но не двигались). Он носил форму железнодорожника, так как преподавал еще и в МИИТе. У нас он вел свой предмет тоже в виде лекций — несколько уроков объясняет, потом предупреждает: «Завтра будет ве-е-ли-и-икий спрос!» И на этом «великом спросе» заставлял всех дрожать, медленно водя карандашом вверх-вниз по списку в журнале и приговаривая: «пой-дё-от сюда-а… пойдет сейчас отвеча-ать… предполо-о-ожим… встанет и пойдет к доске-е… такой-то!» — и нараспев отчетливо произносил фамилию. Я плохо понимала физику, хоть и выкарабкивалась на «хорошо», но мальчишки принимали его лекции с энтузиазмом и говорили, что он читает предмет очень хорошо.

Дали нам новую учительницу и по литературе, Серафиму (отчество и фамилию не помню). Она была слегка косноязычна, не выговаривала звук «л», поэтому, поскольку мы начали год с былин, ее сначала прозвали Мику́-уа. Учительницей она была средней — серьезная, без чувства юмора, довольно далекая от нас.

Из учеников после седьмого класса многие ушли в техникумы; вместо трех параллельных классов осталось два. Появились и новые ученики — дочка нашего завхоза Зина Макарова (Макаронка, как называл ее за высокий рост наш химик, знакомый с ее отцом), хорошая ученица, веселая, с хорошеньким веснушчатым курносым личиком; Тата Богданова, оставшаяся на второй год, но не из-за плохой успеваемости, а по болезни, год назад она попала в уличную катастрофу — сорвалась штанга троллейбуса и ударила ее в грудь, после чего она долго пробыла в больнице. Из класса «В» к нам перешли Наташа (Нотка) Швецова, Инна Панченко, из мальчиков — Боря Бондарь, Гоша Кольцов, Миша Воинов, Хаим Милитицкий, а в десятом классе еще Валя Степанов, Витя Червяков и другие. Постепенно у нас с этого года начало складываться ядро — человек пятнадцать, которые стали одной семьей; часть класса всегда (сама) держалась от нас в стороне, но мы и к ним были дружелюбны. Мы становились взрослее.

За последние годы к нам раза два приезжала тетя Зина (приезжали и другие папины родные, но они меня интересовали меньше). Приезжала и ее дочка Юдя, на пять лет старше меня, она останавливалась у дяди Эли, но мы с ней ходили гулять в парки. В 1938 году Юдя вышла замуж, ушла со второго курса института и уехала с мужем, военным моряком, на Дальний Восток. После этого тетя Зина стала в своих письмах усиленно приглашать меня к себе в гости, в Ленинград. Наконец было решено, что я поеду к ней на зимние каникулы. Я ликовала. Достали билет на 31 декабря в плацкартный вагон. То, что Новый год я встречу в вагоне, меня совершенно не огорчало, скорее наоборот, казалось интересным. Перед моим отъездом папа отправил тете Зине телеграмму с номером поезда и вагона, меня проводили на вокзал, и вот около одиннадцати часов началось мое долгожданное путешествие. Мне неинтересно было разговаривать с двумя пожилыми женщинами в моем купе, которые начали задавать всякие вопросы, и поэтому я сразу легла и сделала вид, что сплю. На самом же деле я слушала.

В вагоне очень долго не засыпали. Рядом в купе громко разговаривали и смеялись, а на верхней полке бокового места, напротив меня, лежал толстый лысый мужчина — его дружки из соседнего купе называли его Пельцман, — который без конца то присаживался, то спрыгивал вниз и встревал в разговор своих, видимо, коллег по работе. Говорили они о каких-то служебных делах, и эти дела вызывали у них бурное веселье. Потом Пельцман угомонился, и его друзья стали, наоборот, подходить к нему и опять шептаться-смеяться. Ровно в двенадцать коллеги подали ему рюмку водки, они все выпили; послышались поздравления и выкрики и из многих других отсеков вагона. После двенадцати я начала дремать, просыпаясь на каждой остановке. Сквозь синий папиросный дымок я различала около тусклой лампы круглое лицо все того же Пельцмана. Одной рукой он опирался на подушку, другой придерживал матрас и все еще с интересом глядел в сторону соседнего купе. Вообще же в вагоне стало тише, а разговоров меньше. На каждой станции — беготня за окном, потом звонок, лязг, мимо окна несколько раз яркие огни — и опять мерный стук колес…