Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что, с этой точки зрения, я давала Инке, учась не лучше ее и отвлекая от занятий своим присутствием и болтовней?
— Вы хоть напоследок-то позанимайтесь немножко, милейшие щебетуньи, — сказала она нам, покончив с едой и вслух подтверждая мою сокрытую самооценку. — А то снова моя Инночка будет на двоицах кататься, семье на гордость.
О романе, как и о многом другом, она не подозревала. Ну, порядком добавят ей сегодня к моему облику назойливой посетительницы, объедалы и неугомонной болтушки там, куда она собиралась. А она уже собиралась. Надела маленькую шляпку с жесткой короткой вуалькой, прикрывавшей идеальные дуги бровей, подвела губы, попудрилась, уложила помаду и пудру в черную кожаную сумочку, при каждом щелчке замка выпуская из сумочного нутра парфюмерные выхлопы истинно «дамского» аромата продушенной насквозь шелковой подкладки, и удалилась, собранная и прекрасная, выразив свои чувства только демонстративно сильным хлопком двери. Какой-то она вернется?!.
Входная дверь сразу после нее хлопнула вторично: опять ушастала к своей молчушке Тоне горбушка Даша.
— Ну раз все умотали можем пойти к Марго и заняться фоксом. Танго у тебя еще кое-как а фокс не клеится… — заявила Инка и легкомысленно добавила: — Верных два часа фокса пока мама на родсобрании!
— Дело есть, — остановила я ее, танцевально шедшую к двери.
Я поняла, что момент для давно мною задуманного и обдуманного, момент ответственный и критический, наступает.
— Мы с тобой ходим и провожаемся почти два года, — начала я. — Не пора ли уже и поклясться?
— Я пожалуйста я сама удивлялась чего это мы тянем? — ответила Инка, торопясь к Марго Вешенковой. — Ты клятву придумала? — осведомилась она совсем как некогда, в 1–I, Наташка.
— Надо поклясться, что мы всегда будем одно.
— Как это одно? — изумилась она.
— А так, — торжествующе и важно принялась объяснять я. — Прежде всего, надо объединить наши имена, чтобы у нас стало одно имя на двоих.
— Одно? — еще изумленнее спросила она. Мы снова сидели на ее диванчике. — А как тогда различать скажи пожалуйста?
— А и не надо различать, раз мы будем одно. Ты Инна, я Ника. Если сложить, получится КИННА. Две КИННЫ, — я нагло пользовалась вчерашней находкой Игоря, соединившего Нику и Жозефину в ФИНИКОВ. — КИННЫ — красивое слово, что-то вроде «римских ид».
— Это конечно но как друг друга звать одинаково?
— А очень просто, — продолжала открыто торжествовать я. — Ты меня позовешь: «Кинна!» — а я отвечу: «Что, Кинна?» Это и будет значить, что мы одно, что одинаковые. Как близнецы.
— Это ладно давай но только не в школе засмеют. Ну, ты у меня, — опять это подчеркивание! — ну ты у меня и артистка ну и умничка! Кто бы еще до такого додумался?! С такой умничкой поклясться одно удовольствие! Клянись ты первая а я за тобой.
Убежденная, что клятва действительно поможет и навсегда приварит нас друг к другу, я для пущей важности сделала паузу и затем веско, медленно произнесла:
— Я, Кинна, клянусь, что всегда буду с Кинной, что бы ни случилось, как бы нас ни пытались разбить. Повторяй!
Она повторила, не переводя дыхания:
— Я КИННА КЛЯНУСЬ ЧТО ВСЕГДА БУДУ С КИННОЙ ЧТО БЫ НИ СЛУЧИЛОСЬ КАК БЫ НАС НИ ПЫТАЛИСЬ РАЗБИТЬ А ТЕПЕРЬ ПОЙДЕМ ПОТАНЦУЕМ!
Урок танцев
Просторная комната Вешенковых по площади равнялась обеим Инкиным. В ней стояли славянский шкаф, комод и три топчана, усеянных подушечками с болгарским крестом. А посреди стола, на протянутой наискосок дорожке «продери наскрозь», покоилось то, ради чего мы с Инкой сюда и шли, — обитый рыжим дерматином патефон с уже откинутой крышкой и пустым пока диском. За окнами стемнело; на столике Ритки (Марго) Вешенковой горела лампа на гнущейся ножке.
В простоватом круглом лице Маргошки присутствовало то заледенелое окостенение, что делает такие физиономии немножко щучьими, заставляя предполагать стервозность. Но Маргошка стервозой отнюдь не была: это у нее заменялось неистребимой и вечно неудовлетворенной потребностью поучать. Потому она охотно делила с Инкой неблагодарный труд моего натаскивания в танцах. Маргошка училась тоже в девятом классе, в 46-й женской.
Хозяйка, тетя Груня Вешенкова, рабочая трампарка на Барочной, нынче вышла во вторую смену. Воротись она после первой — мигом выставила бы нас из комнаты, в смертной устали валясь на топчан со словами: «Можно мне хоть кости бросить в покое, без щенков?» Эти грубые изгнания нравились мне больше, чем интеллигентно скрытое недовольство Евгении Викторовны, порой расшифровываемое резкими швырками горбушки. Тетя Груня неплохо ладила с соседками, хотя сам факт, что у них две комнаты, вызывал у нее такое же негодование, как наши две (даже две с половиной!) у остальной нашей коммуналки. Проблема второй комнаты точила тетю Груню потому, что у нее, кроме Маргошки, был старший сын Юрка и им, как разнополой семье, полагалось иметь две.
Юрка Вешенков пошел работать слесарем в ИРПА, что на Крестовском, сразу после седьмого класса, и теперь заканчивал десятилетку — посещал трижды в неделю вечернюю школу раб-молодежи, немилосердно прогуливая. Сейчас он, как всегда молча, сидел за Маргошкиным столиком и мастрячил что-то из железок и проволочек.
У Вешенковых мне обычно бывало куда спокойней и свободней, чем у Инки. За почти что год танцевальных уроков я попривыкла к этой комнате, к тете Груне с Маргошкой и к молчаливому Юркиному присутствию.
Я училась танцевать с начала прошлого лета. Мои уже несколько летних сезонов оставались в городе, с уходом отца на инвалидную пенсию порешив, что «дачи нам теперь не по карману»; лагерей я не выносила и торчала у себя на Гатчинской, изредка пробавляясь однодневными поездками в Дибуны к отцовым друзьям Коштанам. Там я быстро соскучивалась в обществе их дочек — своей однолетки, рыжей надменной отличницы Марианны и младшей, глуповатой и плаксивой Иды, — и возвращалась в город, чтобы ежедневно сквозь непродышный каменный зной и шершаво-шелковистый тополиный пух Петроградской бегать к Инке и Вешенковым, тоже никуда не уезжавшим на лето, с целью победить свою двигательную бездарность.
В те времена, после рухнувшей попытки обучать школьников «бальным танцам» — всем этим па-зефирам,
