Сними обувь твою - Этель Войнич

Может быть, поначалу гувернантка будет заодно учить и Артура? Это было бы экономнее, а — бог свидетель — ему и так уже пришлось изрядно потратиться. Завтра утром надо поговорить с Беатрисой.

Наутро у него нестерпимо ломила голова и начались жестокие боли, видимо предвещавшие подагру. Беатриса ходила за ним с ангельской кротостью и терпеньем, и он решил, что заявить о своих правах главы семьи можно будет как-нибудь в другой раз. А там настала полная хлопот весна, а там июнь — и Артур уехал на лето домой, в Каргвизиан.

Он вернулся в сентябре, выросший, возмужавший и уже не такой застенчивый. Руки у него огрубели от работы, речь опять стала несколько менее правильной, и говорил он медленно, взвешивая каждое слово. В первый вечер Генри задал ему множество вопросов и был вполне доволен его ответами.

Да, дом очень хороший, все дети здоровы, корова дает много молока, и ловля была удачная. Теперь на новом паруснике отец с Полвилом ходят даже за острова Силли, там рыба отлично ловится. Они отвозят рыбу и омаров в Падстоу, а иной раз даже в Пензанс и продают прямо на рынке, — перекупщики теперь уже не наживаются на них. Они даже отложили немножко денег и подумывают на эти сбережения купить в складчину лошадь с повозкой. Тогда они смогут продавать часть улова в Камелфорде и еще подработать зимой, когда в море не всякий день выйдешь: будут раз в неделю развозить рыбу по округе от Падстоу до Лонетона. В обеих семьях хватает мальчишек, всегда найдется, кому править лошадью.

— А мать как поживает?

— Мама… хорошо.

— А чем ты занимался все лето?

— Я пособлял… помогал маме с уборкой, и на ловле немножко, и за коровой ходил, и за свиньей.

— Гм! Досталось, наверно, твоему платью.

— Я его прибрал, сэр. Джимми дал мне свое.

— Очень разумно. А за книги, наверно, и не брался?

— Как же, сэр, каждый день по три часа сидел.

— Молодец. Математикой занимался?

— Больше всего математикой, и еще латынью немножко и географией.

— Так, так, — сказал Генри. — Я вижу, ты не терял времени. Должно быть, отец был тобой доволен.

— Иногда, сэр.

Генри что-то проворчал себе под нос и снова взялся за «Общедоступный справочник»

— это было проще. Ну и путаница! Но раз Пенвирн преуспевает и доволен положением вещей, а мальчик занимается математикой, стало быть он, Генри, выполнил долг благодарности, и теперь не о чем беспокоиться. Хотя чего можно ждать, если мальчик девять месяцев в году живет как джентльмен, а три месяца работает до седьмого пота и от него несет рыбой… Что ж, Беатриса заварила кашу, пусть она и расхлебывает.

Беатриса слушала Артура молча. Дождавшись, чтобы все разошлись по своим спальням, она постучалась к нему.

— Зайди ко мне.

Когда мальчик вошел, она сидела в низком кресле у окна, и он примостился на своем любимом месте, на скамеечке у ее ног.

— Ну, теперь расскажи мне, что тебя тревожит. Он помолчал, обдумывая ответ.

— Я… я немножко сомневаюсь. Тетя Беатриса…

— Да?

— Если человек… чего-нибудь страсть как хочет, очень хочет… всю жизнь. А потом уж он и надежду потерял… а тут вдруг ему счастье в руки… когда и не ждал. А ему оно уже и не в радость.

— Разве твой отец не доволен?

— Не знаю. Иногда вроде и доволен, но это больше, когда… Она ждала.

— …когда выпьет пива… Или выйдет на паруснике, а ветер попутный, и он поднимет паруса… и все глядят да завистничают… завидуют.

Он помолчал минуту и прибавил совсем тихо:

— Душой он не радуется.

Помолчали еще, потом Артур промолвил:

— Это все математика…

— Он надеялся, что ты больше успеешь за это время?

Артур кивнул.

— Он говорит: «Ты пятишься назад; прошлый год ты знал больше».

— Разве он не понимает, что у тебя нет подготовки? В первый год необходимо было вернуться к началу и заложить основы. Я ему об этом писала.

— Ага… да, я знаю.

— Может быть, он думает, что ты ленился? Я писала ему, что ты очень прилежный ученик.

— Нет, он знает, что я старался, не то бы… Нет, он знает.

— Он не бранил тебя?

— Н— Нет. Не всегда. Только… только из-за механики: градиенты, и равновесие, и инерция, и что куда падает…

— Но, Артур, это ведь не для начинающих. Тебе еще до этого нужно многому научиться.

— А он думает — не нужно… думает, ничего такого и учить не надо.

Никак в толк не возьмет, почему я этого сам не понимаю, безо всякого ученья.

Ему-то все и так понятно, почему же я не понимаю? А я не могу. Наверно…

— Да?

— Наверно, я бестолковый.

Она обняла его за шею.

— Не падай духом. На первых порах это всегда трудно. Девять месяцев не так уж много, когда приходится учиться стольким вещам сразу. У твоего отца особый талант, он, видно, не может понять, почему другим людям это нелегко дается. Но со временем ты одолеешь всю эту премудрость, ты мальчик способный и старательный… А теперь расскажи мне о маме.

Артур молчал.

— Разве ты не можешь мне сказать? В чем дело? Она здорова?

— Вроде здорова. Она… ей вроде боязно, — закончил он упавшим голосом.

— Она боится?

— Ага.

— Чего же?

— Папы.

Он поднял измученные глаза.

— Может… мне не надо было приезжать сюда… может, зря я ее оставил?

— Нет, дружок. Не надо было тебе оставаться там. Дома ты всегда был бы яблоком раздора: твои родители слишком любят тебя, из-за тебя-то у них и нелады. Скажи мне, случалось отцу… выходить из себя?

— Д— Да… бывало.

— Он сердился на маму?

— Нет.

— На тебя?

— Только… только один раз. Я сам виноват. Я… я учил алгебру. — Он прерывисто задышал. — У меня не выходило… я старался… я… я непонятливый, нехороший я. Я сам виноват. Я худо поступил, очень худо.

— Разве, милый? Расскажи мне все. Что ж ты такого плохого сделал?

— Поддался сатане. Когда хочешь такого, что не велено, — это ведь грех.

Вас сатана никогда не искушал?

— Очень часто. А чем он тебя искушал?

— Отец велел мне решить задачу, на водоизмещение. Я старался, очень старался.

— Знаю, дружок.

— Но у меня не выходило. Я испугался — и совсем запутался… а потом стал просто так писать… а он пришел и увидел.

— Что писать?

— Да так, глупости. Рифмы и все такое…

— Ты писал рифмы? Объясни же толком. Ты их сам придумывал ?

— Вроде сам. Знаете, как это бывает, — одна строчка, другая, третья, четвертая: та-та, та-та, та-та, та-та. И первая строчка кончается одинаково с третьей, а вторая с четвертой. Вроде как псалом.

— Это были стихи? О чем же?

— Об Иисусе. Как он идет по водам, по морю Галилейскому. «Галилейское бурное море»… только это неправильно. В географии написано, что оно вовсе не море, а озеро. Не знаю… просто это была глупость.

— А отец пришел и увидел, что ты не задачи решаешь, а пишешь псалом?

— Ага. Он их терпеть не может, псалмы. Он сказал: «Уж лучше б ты помер, чем это». И порвал тот листок.

— Он был пьян?

— По-моему, нет.

— И он сильно побил тебя?

— Не очень. Да это бы ничего, только он был такой страшный… Тетя Беатриса…

— Да?

— Если я не смогу выучиться этой математике, он, наверно, кого-нибудь убьет… сам себя, или… А я не могу. Я уж так стараюсь, и ничего у меня не выходит… А тут пришла мама, и он стал говорить всякое про господа Иисуса Христа… страсть что говорил! Вроде он много чего наобещал людям и все наврал: «Толцыте и отверзется:», — а отворяется, когда он уже и сам знает, что поздно. Отец сказал: «Черт бы его подрал за его вранье». А мама… мама заткнула уши и убежала из дому… Я ведь вижу, у ней от этого сердце разрывается.

— Артур, — не сразу сказала Беатриса, — еще рано судить, есть ли у тебя способности к математике. Но раз твой отец из-за этого так волнуется, мы сделаем все, чтобы помочь тебе. Может быть, это моя вина, просто я плохая учительница. Да и все равно, пора уже вам с Глэдис учиться у кого-нибудь другого, кто лучше в этом понимает. Тому немногому, что я знаю, меня научил мой отец. Это главным образом классическая литература, и мне было всего восемнадцать лет, когда он умер. Я напишу дяде Уолтеру, может быть он найдет кого-нибудь, кто мог бы жить у нас в Бартоне и учить вас обоих.

Она коснулась губами его лба.

— Ну, иди ложись и спи крепко. И не горюй из-за рифм. Не старайся придумывать их, но если уж они сами придут в голову, просто запиши их и забудь. Ничего худого в этом нет. Только в следующий раз постарайся не сочинять стихи, когда надо решать задачу по алгебре.

Послушный как всегда, он ушел спать, а Беатриса в письме к Уолтеру пересказала этот разговор, прося его совета.

"Мальчик до смерти запуган, — писала она. — Даже если у него и есть какие-нибудь способности к математике и механике (в чем я сомневаюсь), постоянный страх и тревога так измучили его, что он совсем перестает соображать. Очевидно, он уже просто не может спокойно думать об этих науках, он все время боится, что ничего у него не выйдет и он только принесет разочарование отцу, а может быть, и ускорит трагическую развязку. Кроме того, мысль о стихах связана в его представлении с «грехом», «дьявольским искушением», что, на мой взгляд, еще опаснее. Пока, мне кажется, не важно, откуда это желание «просто так писать» рифмы — первые ли это проблески поэтического дара или просто эхо методистских псалмов, которые он вечно слышит от матери. Но гораздо важнее и, по-моему, всего опаснее его уверенность, что дать волю этому безобидному и мимолетному порыву — тяжкий грех.