Дети мёртвых - Эльфрида Елинек

В то время как кости и перья мёртвых птиц вдребезги взрывались на газоне, брызги древнего кала окропляли ноги обоих парней, с двух сторон обступивших Гудрун Бихлер. Оба они, хоть и не говорили ни слова, но улыбались Гудрун, своей мёртвой коллеге по колледжу мёртвых — вот только где её сумка с книгами и тетрадями? — и протягивали ей с обеих сторон содержимое своих пифагоровых штанов, чтобы можно было взять за образец, перевязать по-своему, снять выкройку и зашиться. Они — отцы своих невоспитанных маленьких дрочунов, которых они сами побьют сами и приласкают. Гудрун, которая раньше и представить себе этого не могла, протянула пару пальчиков, как будто кто-то вёл её руку, и просунула их в штанину стоящего справа мужчины (уж не один ли это из сыновей лесника или другой? А другой, может, студент?), и тот немедленно вкладывает ей в руку нечто горячо рекомендованное. Но поданное холодным, как из морозилки, нет, даже ещё холоднее. Оно пролежало в земле больше пятидесяти лет, и так бы оно и чувствовалось, если было бы способно на чувства! По моему мнению, и кипячёная вода, и машины, и личная гигиена представляют собой потенциальную опасность, поэтому: оставьте всё как есть! Возникший было у Гудрун аппетит побороло. Его побороли колбаса. Она твёрдая и качественная, но ледяная, жёсткая, не укусить, и если присмотреться, а для этого Гудрун пришлось присесть на корточки и поднести этот предмет молодого человека к глазам, то этот с виду целый, тутой свиной шланг испещрён червивыми ходами, червоточинами, крошечными норками; там, внутри, просто кишмя кишат твари, вплоть до трёхсантиметровой длины, поскольку при поверхностном вентилировании патогенные микроорганизмы не дезактивируются! Вот это существо, например, которое производит из себя так много существ, оно ведь, со своей стороны, живёт от других организмов; Гудрун удивляется, что не испытывает отвращения, она есть какая есть, и её пристальное разглядывание этой белой части родового органа с его узким отверстием жизни, отверстием сока, через которое жизнь уже незнамо сколько раз входила и выходила (но никто не видел, как она, эта гурманка, выходила, как возвращалась, в какие места заглядывала, и мы этого не знаем!), не вызывает в ней ни омерзения, ни оторопи. Этот грубый мясной продукт, который попал на рыночную площадь Гудрун, чтобы выставить себя на продажу, этот компактный воловий биток из кожаной шкуры, который сейчас ещё благопристоен, но всё может быстро измениться, поскольку Гудрун берёт его в руки. Животные хотят наружу, они сгорают от нетерпения, хотя огонь уже весь вышел и его задачу взяла на себя морозилка почвы, которая не есть родина. И в то время как бедные птички и ползучие твари лопаются под автошинами, с трудом скачущими через садовые ухабы, тысячи крохотулек, кишащей кашей выползающих из-под кожи молодого мужчины, как кровь из-под раздавленных ногтей, попадают в Гудрун, радостно приветствуя тех, что уже там, выползли из земли ещё раньше. Этот гибкий детород должен признаться, что чувствует себя прекрасно, с тех пор как угодил в рот присевшей на корточки Гудрун. Что-то капает с её подбородка, она никогда не делала ничего подобного, её нынешнее выступление здесь ни о чём не говорит, и всё же она через эту толстую соломинку вытягивает что-то — эта жажда ей мучительно стыдна, — что приводит её в сомнамбулическое состояние. Она поднимает взгляд, кровь течёт по её подбородку, как будто её рот был насажен на острый кол; подобно куче горящего хвороста, она раздувается, имматериально, вверх по стене. Что-то белёсое, наподобие яичного белка, капает из брюк, рот весело смеётся, нет, ещё нет, сейчас пока другой на очереди, второй диобскур, который развернул к себе голову Гудрун, как куст лохматого салата, и притянул вниз к своим чреслам, где происходит то же самое, только в чуть другом варианте. Праздничное угощение замешено, зачерпнуто и положено в рот Гудрун, такой большой! — «маленький человек, что дальше», что ты смотришь на меня своим блестящим, красивым и честным глазом, из которого выступает «да»? Оба кожаноштанишника вдруг забеспокоились, поскольку они наконец выложили Это; второй, соответственно, только собрался это сделать, и особенно забеспокоился один из них, поскольку у него была неразборчивая буква из яичного теста жизни и он не мог пустить её плавать в полный рот супа, эта первая и одновременно последняя буква, которая тем не менее должна стать записью чего-то нечленораздельного (крика, длящегося до сих пор?). Оба парня образуют ворота, один показывает себя наверху, это дума, другой насадил голову Гудрун на свой маятник, и Гудрун исчезает за горизонтом, большая женская мысль, которая, хоть и породила однажды вселенную, всё же закатилась. Голова Гудрун вертится туда, вертится сюда, как качели «мальчики-девочки» в метеобудке: то один пол выметет наружу, то другой, при этом навеки отдельно один от другого, смотря по тому ветру, по какому люди держат нос, кого они должны сейчас убить, а кого пощадить, от одного молодого человека к другому; да, она, Гудрун, вдруг разом стала самой могущественной из них всех, поскольку она может их распробовать, отторгнуть или принять внутрь, каждого на его месте выводя из себя. Её требование означает, что оба эти молодых человека должны себя выставить в автоматизме вечного повторения. Так что имеется два заявителя; которые играючи бросили Гудрун свои плоды, — кого же из двух она возьмёт? Она, я думаю, возьмёт здесь всех. У неё есть на это право, братья, коллеги или кто там они есть, которые суют ей в руки и в рот свои знаки, и теперь Гудрун охраняет её Единственного, её мальчонку, которого она гоняет туда-сюда во рту, отведывает, минуточку, пожалуйста, сейчас родится жизнь, но не пригодится, она тает, уходит в дым, в данном случае в звук. Каждый из этих тугих белых сучьев с криком ломается во рту Гудрун, и вот уже они лежат в своём молочке и семени, ещё больше слов возникает у меня из-под пальцев. На помощь! Да, в порядке, лучше впишите сюда ваши!

Которые иначе не были бы сказаны. Начатые с искры, возгораются в пламя пенисы обоих мёртвых, тянутся в рост в рот Гудрун, лудят её глотку, которая тоже давно уже мёртвая; каждый из этих членов остался на прежнем делении шкалы и больше не растёт, поскольку он выгнан из маленькой «Винер Циммер», под шумок, и его ещё гонят, и пьют, и шум по-прежнему стоит, как пыль столбом. И Гудрун упивается маленькими венами, что прорисованы на крайней плоти этого полового отпрыска; однако смертельная болезнь, смертельный яд, она провидит большее, чем чувствует на вкус, она провидит жидкость, что бьёт из дупла ветки. Это как птицы, которых давишь, а они даже не думают взлетать. Кто отгадает это? Как канат в фокусе индийского факира, оба поднимают вверх белые фитили могильных светильников, и Гудрун пускается в восхождение, но перекладины лесенки проваливаются под ней, разверзается приветливая пасть собаки, и Гудрун отбрасывает в траву. После этого она встаёт, протирает глаза: где это я? — груди по-прежнему вывалены из чашечек бюстгальтера, она их ещё не заправила, и она всё ещё стирает бельё в кухне, а молодой человек снаружи, не в силах снести тяжесть своей взрослости, рвётся внутрь, чтоб разделить её с ней. Он пялится на неё половиной лица через затемнение окна (это накладка), поскольку её грудки-дудочки, выдувая ему неслышный марш, вырвались вперёд из своей жирной упряжи.

А ведь за парнями, кажется, стоит ещё один, и она его откуда-то знает. Может, видела в отпуске, который уже был, или ещё увидит в том, который будет? На дискотеке? В читальном зале? Гудрун Бихлер прикрывает ладонями фрукты, которые будут надкушены чужими глазами и для этого высунулись из своей грудной клети, чтобы ответить на внимание. Молодой человек перед окном обнюхивает женщину, правда взглядом. Пена выступает в уголке его рта, будто он уже проглотил плоды, которые она ему в известной мере преподнесла на блюдечке, но почему пена такая тёмная, как будто парень только что ел чернику? Почему этот мрачный сок тянется из его рта, как нить, которую он потерял в разговоре? Что это, опять же, за тёмная верёвка проступает у него над губами? Теперь слышен прибой волн, ах, это всего лишь ручеёк беседы, выпавший из своего ложа, шум ручейка приближается, я уже слышу его, он поднимается по лестничной клетке, смех, зажатый было перилами, снова вспархивает и забегает вперёд. Гудрун привстаёт на цыпочки — кто это там идёт? — молодой человек перед окном тоже невольно выпускает белые титьки с малиновыми пуговками из поля зрения (хотя оно и поддерживалось в рамках корректирующими контактными линзами), он расстроенно слизывает потёк в уголке рта, цвет которого, кажется, настоящий. Гудрун потягивается, оттягивает атласную посуду лифчика и набивает гильзы реквизитом, при помощи которого проделывала фокусы со взглядом молодого человека, потом рассеянно стирает несколько капель воды со своих рук; тут поднимается по лестнице с шумом и смехом целая группа, и он с каждой секундой поднимается выше, шум. Вот кто-то затаился за поворотом, где перила обрываются и брешь кое-как залатана шпагатом. Что за гремучая пытливая группа карабкается вверх, чего им надо, кто здесь ещё живёт, к кому могут явиться эти гости, вот уж появились первые, и быть того не может.