Илоты безумия - Николай Чергинец

— Он как-то говорил об этом. Родители пьяницы, нормальной квартиры нет. Хотел после школы в институт поступить, по конкурсу не прошел. Говорит, слишком много блатных было.

— Наша задача — сообщить на Родину обо всех наших ребятах, находящихся здесь, а в остальном пусть они сами решают, где им жить. Главное — уцелеть, выжить. Чует мое сердце, не для забав выкупил нас Керим у духов. Мы ему нужны для кровавых дел. — После небольшой паузы Мельников предложил: — Пойдем к ребятам, до ужина время еще есть, поболтаем.

Они направились к противоположному крылу модуля. Ребята жили по три-четыре человека в комнате. У всех — одинаковые металлические кровати и тумбочки. Комнаты и длинный коридор убирали сами, по очереди.

Они после работы уже успели умыться и, переодевшись в джинсовые брюки и легкие рубашки с коротким рукавом — все это недавно им выдали, — толпились в ожидании ужина у входа в модуль. Уставшие, они редко шутили, кое-кто молча курил, другие — кто стоял, а кто сидел на камнях, валявшихся недалеко от входа.

Ващук стоял на ступеньках, ведущих к дверям, увидев Мельникова и Полещука, сделал несколько шагов им навстречу:

— Оказывается, не я один видел русских, живущих в отдельной зоне, а и Валера Стадник, Коля Баранов, Костя Примаков. Скажите, ребята, видели их?

Послышалось несколько голосов:

— Я видел, как они прогуливались…

— А я — когда они сидели на камнях у кустарника, недалеко от заграждения.

— Я тоже видел, — громче всех сказал Куренев, голубоглазый, веснушчатый парень. Он припадал на правую ногу: при ранении у него было повреждено сухожилие, и парень был обречен на хромоту. — Я хотел подойти к ограждению, но охранник начал орать, из автомата целиться, пришлось отвалить, но я и в другом углу лагеря, в самом конце четвертого полигона, где какие-то пакгаузы стоят, видел людей, они, так же как и наши, за колючкой содержатся.

Куренев был длинным, худым, ранее он служил наводчиком орудия.

Мельников уже знал, что Александр Куренев попал в плен по своей оплошности, когда, никого не предупредив, пошел к горному ручью воды набрать. Там его и схватили душманы. Он попытался бежать, но из автомата с глушителем ранили в ногу, сунули в рот кляп, связали и, как он ни упирался, утащили.

— Не знаешь, кто они? — поинтересовался Мельников.

— Нет. Там тоже автоматчики стоят, близко не подпускают.

Мельников присел рядом с Понтиным.

— Что молчишь, Олег? Устал?

— Надоело все! Скорее бы отправили отсюда…

— В Союз же не отправят. Возьмут и куда-нибудь в Америку или в Африку запрут. Что тогда?

— А мне до лампочки, лишь бы дали возможность жить свободно.

— Чтобы жить по-человечески, надо деньги иметь. А где они?

— А я не претендую на дармовые. Перед армией слесарем работал, третий разряд имею. А работяги всюду нужны, в любой стране, при любом режиме. Так что меня это не пугает. Себе на хлеб всегда заработаю.

— Я вижу, тебя домой не тянет?

Понтин посмотрел на Мельникова. И печаль, и злость, и боль — все можно было прочитать в его голубых глазах:

— Домой, спрашиваешь? А что такое дом? По-моему, это в первую очередь родные и близкие тебе люди, которые болеют за тебя, а ты — за них. А что у меня дома? Жилья нет, отец и мать, да еще и я занимаем ба-альшую жилплощадь — двадцать один квадратный метр — комнату в четырехкомнатной квартире, где живут, кроме нас, еще две семьи. Кухня — девять метров, ванная, туалет — и все это на три семьи. Батя сначала цеплялся зубами за жизнь, но потом сломался — запил, стал алкашом. Мать билась, билась как рыба об лед и тоже спилась. Теперь им хорошо. С утра пустые бутылки по кустам стреляют, к вечеру сдадут эту тару и чернила купят. Глушанут и кайфуют, затем ругаются, дерутся. А на следующий день — все сначала. Что я ни делал: и просил, и умолял, и ругался, даже из дому уходил — все бесполезно. Они просто больные люди, а лечить у нас не умеют. Сжался я в комок, цель перед собой поставил — как можно лучше школу окончить, в институт поступить… — Понтин грустно улыбнулся: — А знаешь, капитан, я чуть школу с медалью не окончил. Сдавал последний экзамен по физике. Учительница с мухами была. На консультации перед экзаменами я немного поспорил с ней. Она мне и говорит: «Посмотрю я, Понтин, как ты во время экзамена будешь хорохориться. Если не извинишься в оставшиеся два дня, уверена, что хорошей, не говоря уже об отличной, оценки тебе не видать». Ребята из класса меня уговаривали: «Извинись, Понтин!» А в чем мне виниться? Я же не хамил ей. Спор-то деловой был. Я не пошел. А на экзамене, когда вытащил билет и увидел, что отвечать на все вопросы могу без подготовки, совсем успокоился. Начал отвечать — перебивает, вопросы подкидывает, а я и на них отвечаю. Давай она мне подбрасывать вопросики совсем не по теме — отвечаю. Ребята, которые готовились к ответу, затаили дыхание. Видят, что она пытается утопить меня. Я не выдержал, правда, и говорю, что, мол, не по-педагогически поступаете, в боксе это называется удар ниже пояса. А она мне: «Я, Понтин, не хулиган на ринге. Ты просто плохо к экзамену подготовился, поэтому я тебе „удовлетворительно“ ставлю. И то с большой натяжкой это делаю, учитывая, что ты учился неплохо».

Ляснула моя медаль. Ладно, думаю, поступлю в институт и без медали. Знания в объеме школы хорошие. Физичка у меня своей вшивой «тройкой» их не отняла. Подал документы в институт. А там, оказывается, конкурс не абитуриентов, а их родителей. Кто из них повыше, и побольше получает. Недобрал я полбалла, вернее, с этим баллом часть ребят прошла, а четыре человека, в том числе и я, — фигу. Пошел работать на завод слесарем. Неплохо у меня получалось, стал по квартире зондировать. Ан нет. По шесть метров на душу есть — сиди и не рыпайся. Конечно, шесть метров — это не два квадрата, которые на кладбище отводятся, но я дома себя не лучшим образом чувствовал. Хотел было завербоваться, уехать куда-нибудь, а здесь раз — и в армию, потом — Афган. Правда, как ни странно, человеком себя почувствовал. Кланяться хоть и надо, но пулям, да и стоять на коленях или ползать на животе не от унижения надо было.

Понтин помолчал, а затем тяжело вздохнул:

— А ты, капитан, говоришь — дом.

— Ну, а родителей не жалко?

— Жалко. Если бы нашел место, где смог себя и их прокормить, забрал бы. Может, на новом месте и не пили бы, снова людьми стали…

Мельников с состраданием смотрел на Понтина: «Ему только чуть больше двадцати, а как он устал от нашей жизни! Нет, такой не продаст. Уехать в другую страну может, а продать товарища — нет».

А Понтин вдруг сказал:

— Меня Анохин все прощупывал, вербовал в стукачи. Говорил: «Ты, Олег, хорошо понимаешь, что назад в Союз дороги нет. Но запомни, право жить на Западе надо заработать, причем там надо и деньги иметь, без них — ты не человек. Здесь, в Центре — это он так наш лагерь называет, — есть разные люди. Некоторые из них подбивают других к побегу, распространяют всякие слухи, хотят навредить нам. Если ты окажешь помощь, то можешь рассчитывать на большое вознаграждение. Поможем мы тебе хорошо устроиться, когда выполним свою миссию, и ты переедешь в любую, какую захочешь, страну».