Версия Барни - Мордехай Рихлер

Сладостная миссис Огилви, которая вела у нас уроки французского и литературы и часто читала нам вслух из журнала «Джон О'Лондон'с уикли», была взрослой двадцатидевятилетней женщиной и совершенно, абсолютно — как я думал — недоступной. А потом настало то воскресенье, когда она выбрала меня себе в помощники, чтобы красить стены и потолки в ее двухкомнатной квартирке.

— Будешь хорошим работником, — сказала она, — накормлю обедом. En français, s'il vous plaît?

— Простите, миссис Огилви?

— Работник?

— Ouvrier.

— Très bien[261].

Мы начали с крошечной кухоньки и все то невероятно мучительное утро непрестанно друг на друга натыкались, что неизбежно в столь вызывающе тесном пространстве. Дважды тыльная сторона моей ладони случайно пробегала по ее грудям, и я боялся, как бы рука от этого не загорелась. Потом она залезла на стремянку — настала ее очередь красить потолок. Ух ты-ы!

— Ну-ка, помоги мне слезть, милый, — сказала она.

Потеряв равновесие, на краткий миг она оказалась в моих объятиях.

— Упс!

— Извините, — проговорил я, помогая ей выровняться.

— Извинением ты у меня не обойдешься, — сказала она, взъерошив мне волосы.

В полдень мы сделали перерыв, поели бутербродов из рыбного паштета с булкой, усевшись в уголке на кухонных табуретках. Еще она открыла банку с помидорами, один плюхнула на тарелку мне, другой себе.

— Давай, пока сидим здесь, не будем терять времени. Через две недели экзамены, ты не забыл? Ну-ка, скажи мне, как правильно называется то, что в вашем обезьянствующем доминионе (да кое-где и в Штатах) частенько называют мальпо- стиком?

— Детская коляска?

— Молодец. А как в Британии называют птичку-невеличку, которая здесь известна как синица?

— Не знаю.

— Сися.

— Ай, да ну! — сказал я, чуть не подавившись паштетом.

— Ну да, мы называем их сисями, но ты-то о другом подумал, я знаю, противный мальчишка! А теперь скажи, пожалуйста, откуда взялось слово «алиби»?

— Из латыни.

— Правильно.

В этот момент она заметила у себя на юбке белый потек краски. Встала, смочила тряпочку скипидаром и, задрав юбку, разложила подол на столе, чтобы стереть пятно. Юбка на ней была в складку, коричневая. [На странице 15 («ИЛ», 2007, № 8) об этой юбке сказано, что она была «твидовая». — Прим. Майкла Панофски.] Как сейчас ее вижу. Я думал, сердце у меня вот-вот выпрыгнет из груди и вылетит в форточку. Затем, повращав бедрами, она вернула юбку на правильное место.

— Ах, господи. Я стала мокрая во всех неприличных местах. Пойду переоденусь. Извини, душенька, — сказала она и протиснулась мимо меня, мягким прикосновением грудей навсегда оставив на моей спине ожог, после чего исчезла в спальне.

Я зажег сигарету, выкурил ее, а учительница все не возвращалась. Отчаянно хотелось писать, но, чтобы попасть в туалет, нужно было пройти через ее спальню. «Может, в кухонную раковину? — подумал я. — Нет. Вдруг она войдет и застигнет меня за этим?» Не в силах больше сдерживаться, я зашел в гостиную и увидел, что дверь в спальню приоткрыта. Черт с ним, подумал я в нетерпении. И вошел в спальню, где миссис Огилви в трусах и поясе с чулками стояла, наклонясь, и в задумчивости медлила застегивать лифчик.

— Простите, — сказал я, весь вспыхнув. — Я не знал, что…

— Какая разница!

— Мне просто нужно в туалет.

— Ну так и иди давай, — буркнула она неожиданно грубым тоном.

Когда, совершенно одуревший от вожделения, я вышел, она была уже одета. Включила радио, и оттуда запели:

В восемь поезд свистнул — время выпить пришло.Теннесси уже, наверно, недалеко;Подбрось угля лопату, чтобы ход не падал,А вот уже и Чаттануга за стеклом!

[На странице 15 («ИЛ», 2007, № 8) по радио пели «Спят-ка злые». — Прим. Майкла Панофски.]

Вот тут-то я и расхрабрился настолько, что подступил к ней, сунул руки ей под свитер и стал расстегивать лифчик. Она не противилась. Наоборот, повергнув меня в сладостный ужас, скинула туфли.

— Не пойму, что на меня такое нашло, — проговорила она и стянула с себя юбку.

Я потащил вниз ее трусы.

— Какой ты нетерпеливый! Надо же, разыгрался. Attendez un instant[262]. Ну-ка, скажи, что джентльмену не к лицу, ну?

Мать! Бать! Хрять!

— Ну, не помнишь? — прошептала она, запустив быстрый язычок мне в ухо. — Джентльмен никогда не должен…

— Спешить! — торжествующе выпалил я.

— Молодец! Ну-ка, дай руку. Вот здесь, ага. О! Да, s'il vous plait!

Вот тут-то я и подошел к моменту, когда, лежа в одиночестве в гостиничном номере, где на прикроватной тумбочке мокнут в стакане зубные протезы, можно бы протянуть руку и взять в нее себя непосредственно. В моем дряхлом возрасте что остается? — только самообслуживание. И это бы, конечно, помогло мне забыться сном, однако не тут-то было. Черта лысого! В этот миг воображаемая миссис Огилви шлепнула меня по руке, резко ее с себя скинув.

— Ты что себе такое позволяешь? Коварный уличный сорванец! Наглый жиденок! Быстро надевай свои вонючие тряпки, купленные наверняка на распродаже, и убирайся вон!

— Что я опять не так сделал?

— Грязный старикашка. За кого ты меня принимаешь — за уличную девку, которую можно подклеить в баре? А вдруг туда вошла бы Мириам и увидела тебя во всем блеске твоего маразма? Или кто-нибудь из твоих внуков? Ты dégoûtant, méchant[263]. Будешь мне сегодня учить «Оду западному ветру» Шелли, а в понедельник утром в классе наизусть прочтешь.

— Это же Китс.

— Чепухи твоей и слушать даже не желаю!

Во сне ко мне пришла Мириам, опять с каким-то протоколом моих грехов в руке.

— Тебе нравится думать, будто ты Хайми доброе дело сделал, встал на защиту его прав, но я-то тебя знаю. Слишком хорошо знаю.

— Мириам, что за ерунда?

— На самом деле ты скормил ему всю эту еду и выпивку потому, что не простил тот случай, когда он, ничего тебе не сказав, взял за основу сценария рассказ Буки. Ты, как всегда, мстил.

— Да вовсе нет!

— Ты никогда никому ничего не прощал.

— А ты? — закричал я, просыпаясь. — А ты?

Я проснулся рано, как у меня всегда выходит вне зависимости от того, когда я заснул; встал, страдая от прегрешений вчерашнего вечера: башка трещит, в глазах песок, нос заложен, горло дерет, в легких жар, руки-ноги будто свинцом налиты. Проделал обычные процедуры: принял душ, всунул на место освеженные мятой жвала — хотя бы только для того, чтобы перед бритьем восстановить форму вваливающихся щек, после чего позвонил в рум-сервис, использовав надежный старый трюк, позволяющий добиться, чтобы завтрак принесли бегом. Ему я научился у Дадди Кравица.

— Доброе утро, мистер Панофски.

— Ничего себе доброе! Я заказал завтрак сорок пять минут назад, и вы дали слово, что мне принесут его не позднее чем через полчаса.

— Кто принимал заказ, сэр?

— Буду я еще запоминать, кто там у вас заказы принимает, но я просил свежевыжатый апельсиновый сок, яйца в мешочек, ржаной поджаренный хлеб, чернослив, «Нью-Йорк таймс» и «Уолл-стрит джорнал».

Пауза, потом опять ее голос:

— Что-то я не могу найти ваш заказ, сэр.

— Да вы там все, наверное, нелегальные иммигранты, не иначе!

— Дайте мне десять минут.

— Смотрите только, чтобы мне не пришлось звонить вам в третий раз!

Через двенадцать минут завтрак был у меня на столе и официант рассыпался в извинениях по поводу задержки. Я запил апельсиновым соком чеснок, проглотил таблетки от давления, от холестерина, противовоспалительные, те, что для хорошего настроения на каждодневной жизненной помойке, и шарики витамина С, потом полез в «Уолл-стрит джорнал» справиться, как там поживают мои акции. Так, «Мерк» поднялся на полтора пункта, «Шлумбергер» держится стабильно, «Америкэн хоум продактс» чуточку соскользнул, «Ройал датч» два пункта набрал, остальные ни то ни се. Как там страница некрологов в «Нью-Йорк таймс»? Пусто — ни друга, ни врага. Тут зазвонил телефон. В трубке раздался елейный голосок телепродюсера с Би-би-си (тот еще тип: из тех, что выпрашивают у таксистов пустые бланки квитанций и прибирают к рукам баночки от порционного джема, оставшиеся после завтрака в гостинице). Звонит из вестибюля. Бог мой, я же о нем совсем забыл!

— Я думал, мы договорились на десять тридцать, — сказал я.

— Нет, вообще-то на полдевятого.

Я пересекся с ним пару дней назад в баре «Поло лаундж», где он поведал мне, что делает документальный фильм про тех, кто попал в голливудские черные списки. У меня было настроение покуражиться, и я принялся вешать ему лапшу про всяких этих попавших в опалу типов, с которыми я познакомился через Хайми в Лондоне в тысяча девятьсот шестьдесят первом году, и в итоге согласился дать по этому поводу интервью в надежде, что его увидит Майк. Нет, просто потому, что захотелось покрасоваться, понадувать щеки.