Башни из камня - Войцех Ягельский

Достоинство, честь и верность родовым традициям были в жизни его единственной мотивацией. Он должен был жить как его дед, деревенский мудрец, и отец, ученый историк. Он не только не имел права нанести ущерб чести рода, но обязан был заслужить уважение сородичей. В соответствии с обычаем знал имена своих предков до девятого колена. А также все великие дела, которыми они прославились. Кодекс, которому он был верен, отбирал право называться чеченцем у того, кто этого не знал. Некоторое высокомерное превосходство явно чувствовалось в его отношении к коллегам, которые ни во что не ставили не только его, но и свое собственное происхождение. За это он их особенно осуждал.

— Только зная, кем были твои предки, узнаешь, кто ты сам такой, — говорил Мохаммед. — А если не узнаешь, кто ты, так и останешься никем.

Мохаммед старался быть точен в словах и скуп — как того требует традиция — в выражениях чувств. Экзальтация была чем-то непристойным, недостойным мужчины. Чеченца. Так же, как безответственность. А именно безответственностью считал он, также как его отец, объявление войны за независимость, с самого начала обреченной на провал. Мохаммед не воевал. Он считал войну делом чуждым, преступным, грязным, неблагородным. Как человек чести не хотел и не мог иметь с этим ничего общего.

А теперь вдруг, неожиданно для самого себя, испытал ненависть.

— Ненавижу все российское. Я не готов пока убивать, или гибнуть, не знаю, буду ли когда-нибудь готов. Но ненавижу всем сердцем, — говорил он вечерами, не сводя глаз с далеких вершин Кавказа, уверяя, что нигде больше не мог бы жить, что его место в долине Ведено и только там. Человек не из его мира, я вполне годился на роль поверенного. Отцу он никогда бы не осмелился рассказать о своих чувствах. — Слышать больше не могу, как они бессовестно врут по телевизору. Влезли в мой дом, переворачивают все вверх ногами, смеются над тем, во что я верю, оскверняют все, что для нас свято. Я бы вынес мысль, что нас убивают, что хотят нас всех уничтожить. Но не могу терпеть этой надменности, наглости, с которой они врут людям в глаза, уверенности, что им все позволено.

Это не было жаждой мести, это была именно ненависть. Мстительность он еще бы понял. Этого требовала традиция. Он обязан был бы отомстить за отца, родственников, запятнанную честь. Но, хвала Всемогущему, никто из его семьи во время войны не погиб. Не пострадал. Впрочем, закон родовой мести распространяется только на кавказских горцев благородного происхождения. На россиян, чужаков, уже нет.

Долго и безуспешно искал он в себе причину проросшей в нем ненависти. Ему хотелось понять, почему сентиментальные песни о священной войне, мучениках и свободе, которые до сих пор вызывали снисходительное презрение, теперь стали его трогать. Признался мне, что боится этой ненависти, потому что не может ни совладать с ней, ни понять ее. Не может оценить, достойно ли это для мужчины его рода. Можно ли ненавидя оставаться человеком чести?

Мохаммед чувствовал себя виноватым, потому что позволил ненависти овладеть собой. Как напоенная дождями река прорывается сквозь щель в плотине, чтобы разрушить ее, так ненависть разрушила, размыла фундамент жизни Мохаммеда. Он позволил ей прорвать в одном месте основу многовековых традиций, норм, обычаев, а их осталось так мало, что они могли стать и вовсе бесполезными. Гордый Мохаммед из Ведено терял такое ясное до сих пор понимание, кто он и что его ждет.

Руслан пил водку, чтобы разогнать сонные кошмары. Бывали ночи, когда он не мог сомкнуть глаз, потому что в памяти возникали друзья и чужие люди, смерть которых ему довелось увидеть. Говорят, что достаточно много раз увидеть смерть, и она уже не пугает. Руслан, похоже, видел ее слишком часто, так что она решила еще при жизни стать его спутницей. Что ж, он был ее должником. Она сделала его свидетелем своей жатвы. Стольких скосила, а его оставила в живых.

Руслан был журналистом. Участвовал во всех боях, все видел. Это он фотографировал Шамиля Басаева, раздающего арбузы своим джигитам в Дагестане. Потом снимал на камеру беженцев, преследуемых российскими самолетами, бомбы, падающие на Грозный и превращающие его в пустынные развалины, побоище партизан, выбирающихся ночью из города по минным полям. Сам шел с ними. У идущего впереди него Малого Асланбека мина взорвалась под ногами и осколком снесла полголовы. В горах на его глазах партизаны умирали от голода, холода и усталости. Не мог бы даже сосчитать, сколько раз он видел человеческую смерть. Днем еще как-то с этим справлялся. Только ночами предпочитал напиваться до отупения, чтобы призраки не смогли до него добраться.

Он не сетовал на свою судьбу, вовсе нет! Просто считал, что слишком частое зрелище чьей-то смерти до добра не доводит. Одни переносят это легче, как он, Руслан, другие хуже, или совсем не могут с этим справиться. Как та девушка в лагере для беженцев в Карабулаке, которая, спрятавшись под кроватью, видела гибель всей своей семьи. Прошло уже два года, а девушка не произносила ни слова и вообще производила впечатление безумной. Впрочем, в Чечне трудно было бы найти кого-то — взрослого или ребенка — кто не видел бы смерти.

Одни после такого потрясения замыкались в себе, другие никогда так и не смогли побороть в себе страх. А были и такие, которые ни с чем не в силах были справиться — ни с болью, ни со страхом, ни с ненавистью. Такие были страшнее всего. Бесцельно слонялись и бросались на людей, как бешеные псы.

Именно таких выискивали по лагерям беженцев, по аулам, станицам и руинам городов те, кто задумал посылать смертников в российские казармы, учреждения сотрудничающих с россиянами властей и даже в саму Россию.

Найти их? Нет ничего проще. Стоило день-другой походить, поискать, а уж потом только ждать оказии. Женщин легче довести до отчаянного шага. Достаточно еще раз сделать больно, унизить, отобрать желание жить, а потом только подсказать способ мести. И соблазнить обещанием позаботиться о семье, которую она осиротит.

С мужчинами было труднее, это ведь на них лежала забота о семье, они были обязаны жить до конца. Так что нужно было выбирать таких, которые уже испытали чувство вины за то, что подвели близких. Не смогли уберечь свои семьи, дома, могилы, честь, одним словом, ничего. Теперь надо было еще на мгновение вернуть им надежду — перспективу безопасного укрытия в лагере беженцев, помощи, работы, цели в жизни. Потом следовало все это опять отобрать, и тогда, лишенные всего, что имели и что могли иметь, они уже были готовы на смерть в терактах. Важно было только не пропустить эту последнюю секунду, когда в них еще тлеет жизнь. Если эта искра погаснет, и из живых существ они превратятся в безвольные, лишенные чувств биологические организмы, на роль смертников они уже не сгодятся.

Кроме проблем со сном Руслана больше всего мучила неспособность думать о будущем. Он не мог ни планировать, ни мечтать, ни намечать перспективы. Сама идея думать о будущем временами казалась ему абсурдной, а чаще просто кошмарной. А без этой способности мечтать, загадывать вперед, внутри поселялась пустота. И еще приходило ощущение, что тело становится тяжелым как свинец, неподвижным, мертвым. Не хотелось уже ничего.

Сулейман рассказывал, что в горах остались только самые сильные и здоровые. Ни разу, причем не из-за нежелания обидеть слушателей, он не сказал: самые лучшие, такие, которые легче всего переносят тяготы лагерной жизни и бесконечных походов по перевалам. В большинстве своем это были такие же как он сам ветераны обеих войн, люди тридцати с небольшим лет. Молодых было немного.

Разделившись на небольшие, по нескольку десятков человек отряды, они постоянно перемещались, скрываясь, как могли, от российских вертолетов и самолетов-разведчиков, непрерывно охотившихся за ними в горах. Они летали даже ночью с включенными прожекторами, обыскивали лесные дороги и поляны.

— Только небольшим отрядам удается достаточно эффективно добывать пропитание, находить безопасные места для ночлега. Спим мы обычно под голым небом, в спальниках. Стараемся не разводить огонь, а если уж делаем это, то выбираем на костер такую древесину, которая дает меньше дыма. Научились находить в лесу такие деревья, — рассказывал Сулейман. — По горам передвигаемся пешком, несем на себе все, что нужно для жизни и борьбы. Каждый тащит килограммов по пятьдесят поклажи. Коней нет, их кормить надо. По этой же причине и раненых у нас немного, их тоже кормить надо. В плен только солдат-срочников. Контрактников, которые приезжают в Чечню на заработки, убиваем на месте, даже пуль на них не расходуем.

Из-за трудностей жизни на лесных базах и лагерях, а так же невозможности прокормить более многочисленные отряды, в горах оставался только постоянный партизанский контингент, необходимый как для обеспечения безопасности руководства, так и для охраны дорог через перевалы. Остальные партизаны скрывались в деревнях, регулярно меняясь, как на вахте, с теми, кто нес службу в горах. Те, кто спускался с горных постов, оставляли в лесу автоматы и тщательно брили бороды. Как Сулейман.