Том 3. Слаще яда - Федор Сологуб

Шаня торопилась переехать. С утра она отправлялась в магазины, покупала мебель и разные вещи, выбирала обои, раза по два в день заезжала на свою квартиру посмотреть, как там красят, оклеивают, моют, вешают гардины и портьеры.

Наконец квартира была готова. Шаня наняла горничную и кухарку, перевезла от дяди Жглова свои чемоданы и картонки и принялась окончательно устраивать свою новую квартиру.

Шаня была в большом восторге от того, что у нее первый раз своя собственная квартира, – уют, красивые, светлые обои, цветы, в саду беседка, качели, аллейки веселых кленов, березок и боярышника, несколько груш, рябин, за садом огород. И опять пахнет не городскою пылью и не асфальтами тротуаров, а вечно милою землею и осенними умильными листьями. А если пройти через огород, открыть калитку, по шаткому мостику перейти через речку, – да ее и вброд легко перейти, – и входишь в пригородный бор, задумчивый и чистый. А когда Евгений первый раз пришел к Шане, то ему все не нравилось. Он придирчиво порицал все то, что считал признаком мещанства, в обстановке Шаниной квартиры. Он ворчал:

– Придумала, где нанять! Какая-то трущоба! Ни один порядочный человек в таких местах жить не станет.

– А мне нравится, – говорила Шаня, – много простора и света, и тихо.

– Ход со двора, – ворчал Евгений.

– Двор чистый, – возражала Шаня.

Все-таки Евгений стал приводить к Шане своих товарищей. Шане эти молодые люди не нравились. Они были очень развязны, смотрели на Шаню неприятно-ласковыми глазами и говорили ей преувеличенные комплименты.

Юлия ходила к Шане часто. Привела и своего провизора. Оказалось, что он похож на музыканта и обладает блистательными зубами, нежною душою и роскошною шевелюрою.

Стали приходить к Шане на эту квартиру многие люди: студенты, курсистки, актеры, рабочие, сотрудники газет, музыканты, адвокаты, врачи, – все больше молодежь.

И Аполлинарий Григорьевич посетил Шаню на новоселье. Он принес ей конфекты и цветы. Вел себя очень просто и дружески. Шаня была совсем очарована им.

Аполлинарий Григорьевич льстил Шане:

– Молодец барышня! Люблю таких! Что долго думать, – ломи напролом!

Шаня весело смеялась.

Аполлинарий Григорьевич расхвалил Шане ее квартиру. Так искренно говорил, что она верила. Он даже надавал ей разных советов в расчете, что Шаня перещеголяет в мещанстве себя самое. Советовал ей положить плетеные матики на пол, завести канареечку, купить и поставить на окна бальзамины, герани, латании, фуксии и другие растения, которые он считал мещанскими, как будто бы и невинные Божьи цветики делятся по сословиям. Красные занавесочки советовал повесить к окнам. Говорил:

– Отчего же у вас нет полога у кровати?

– Да он мне не нужен, – отвечала Шаня. Аполлинарий Григорьевич настаивал:

– У кровати должен быть полог, и непременно ситцевый, яркого цвета, с крупными розами.

– Зачем же так ярко? – спросила Шаня.

– Люблю яркие цвета, – говорил Аполлинарий Григорьевич. – Ну их, эти линялые тона!

Он прочел стихи Полонского. С особенным чувством продекламировал:

Полинял яркий полога цвет,Я больная брожу и не еду к родным,Побранить меня некому, – милого нет…

Шане стихи понравились, – сентиментальные стихи она всегда выискивала, и это стихотворение ей было издавна памятно. А советам она не верила и только из вежливости не спорила. Только раз сказала:

– Это Евгению не понравится.

Впрочем, не приписывала этих советов злому умыслу. Уже привыкла видеть, что хороший вкус – большая редкость.

Кое-какими фразами и словечками, бросаемыми вскользь, Аполлинарий Григорьевич наводил на Шаню грусть. Он говорил:

– Мать горюет. Глупая баба, да что поделаешь, – мать!

– Да о чем же ей горевать? – спрашивала Шаня. – Ведь я – не прилипчивая болезнь, что меня бояться надобно.

Аполлинарий Григорьевич пожимал плечьми и говорил:

– Да, вот поговорите с нею! Она никогда не примет в свою семью девушку не из нашего круга. Дворянская спесь, глупость, – что делать!

Он заводил разговор о другом и вдруг среди разговора вставлял какую-нибудь странную фразу. Он сказал:

– Характер у Евгения непостоянный. Сегодня ему одно нравится, завтра другое. За Катею ухаживал, а теперь и говорить с нею не хочет.

И Аполлинарий Григорьевич смотрел на Шаню внимательно, с соболезнующим, значительным выражением.

– Однако сколько лет меня любит! – возражала Шаня.

Аполлинарий Григорьевич промолчал, опять завел речь о другом и вдруг принялся расхваливать Евгения:

– Золотое сердце! Благородная душа. Он так горячо любит мать. Ни за что не захочет ее огорчить.

Все это бросалось как будто бы вскользь, с грустным видом.

Глава пятьдесят первая

Аполлинарий Григорьевич сказал Евгению:

– Был я у твоей Шанечки на новоселье.

И принялся посмеиваться над мещанскими подробностями Шанина жилища.

Евгений говорил, волнуясь:

– Я ее перевоспитаю. Вот вы увидите, дядя, из Шани выйдет вполне приличная дама. Конечно, я не могу скрывать от себя, что это трудно.

– Не легко, – согласился Аполлинарий Григорьевич.

– Но согласитесь, дядя, – почти просительным тоном говорил Евгений, – у Шани преобладают хорошие задатки.

– И я то же говорю, – опять поддакивал Аполлинарий Григорьевич.

– Это, право, золото, хотя еще и необработанное, – продолжал Евгений.

И Аполлинарий Григорьевич вторил ему:

– Вот, именно, настоящее слово, золото. Самородок. Одно имя чего стоит! Необычайно оригинально!

Ус его шевелился иронически. Но Евгений не замечал насмешки и продолжал разглагольствовать:

– Если вставить Шаню в настоящую, достойную ее оправу, – да она затмит всех наших барынь. Она дьявольски умна, почти как мужчина.

Аполлинарий Григорьевич глянул на Евгения пытливо, усмехнулся испросил:

– Послушай, Евгений, да ты уважаешь ли ее?

– Я ее люблю! – резко и неожиданно для себя громко крикнул Евгений.

– Любят только любовниц, – насмешливо сказал Аполлинарий Григорьевич.

Евгений сказал внушительно:

– Она – моя невеста!

Аполлинарий Григорьевич пожал плечьми и сказал снисходительно-уступающим голосом:

– Невеста, если хочешь. Но невеста – будущая жена, а жену надо не только любить, но и уважать. Уважать в ней носительницу своего имени, особу, к которой и ты сам, и общество предъявляет очень высокие требования. Скажи откровенно, ты уважаешь ее?

Евгений тихо сказал:

– Шаня – еще дитя. Кто же уважает детей!

– Но и к детям, – возражал Аполлинарий Григорьевич, – мы относимся сообразно их общественному положению. Маленькая крестьяночка может быть очень мила, я не спорю, – если ты захочешь ее приласкать, ты погладишь ее по головке, хотя в интересах опрятности лучше этого не делать. Малютка-принцесса – такой же ребенок, капризничает и шалит, но ты уважаешь ее высокий сан. Ты счастлив, если она даст тебе поцеловать ручку. Кухаркину сыну ты кричишь: «Васька, балбес, не смей это делать, уши надеру!» Сорванцу гимназисту, Сереже Рябову, ты в соответствующем случае скажешь: «Сережа, перестаньте дурачиться: пошалили, да и будет». Ты его уважаешь, хоть он и мальчишка, шалун, грубиян и дурак. Уважаешь потому, что он сын богатого, влиятельного в городе человека. А умника Васю ты не уважаешь, не потому, что он – мальчишка и шалун, а потому, что он – кухаркин сын. Он – тот сверчок, который должен знать свой шесток. Так-то, Женечка, не мешало бы и всякому сверчку знать свое место.

Евгений досадливо и неопределенно мычал.

У Хмаровых обедали кое-кто из родных и близких знакомых: На-гольские, Аполлинарий Григорьевич с женою и сыном, Леснов. Опять, досадуя Евгения, зашел разговор о Шаниной квартире. Аполлинарий Григорьевич подсмеивался над мещанскою обстановкою Шанина дома. Говорил:

– Очень стильно!

– Воображаю! – восклицала Софья Яковлевна. Аполлинарий Григорьевич продолжал:

– Строго выдержано в стиле мещанской квартирки. Совершенно художественный вкус. Все до последних мелочей.

И как будто бы сочувствовал, – и слышна сразу насмешка. Евгению было досадно, – но приходилось молча сносить, чтобы не стать в глупое, смешное положение. Да и что скажешь? Аполлинарий Григорьевич сам спорил со всеми за Евгения.

Евгений бесился и не знал, что ему говорить.

Мария злорадствовала. Алексей хихикал, дразнил. Нагольский нагло смеялся. Юлия Аполлинариевна делала преувеличенно-глупое лицо и спрашивала:

– Но у нее на лестнице есть швейцар?

Положение Евгения было бы нестерпимо. Но, по приятному светскому обыкновению, разговор не должен был долго держаться на одном предмете, – надобно было легко и приятно поговорить о множестве предметов.