Под крылом дракона - Терри Лу

Запутавшись в рубахе, малыш копошился где-то на груди. Осторожно прижимая его ладонью, я поднялась. Ноги не слушались, подгибались.

— Ты лжешь, — твердо сказала я. — Джалу придет и вытрясет твою грязную душу.

Глаза торговца потемнели, он снова занес руку для удара.

Я зажмурилась.

— Пожар!

Одновременно с Барухом мы повернули голову на громкий, взволнованный крик.

Один из фургонов уже пылал вовсю, жадные языки пламени лизали дерево и тканевый навес, на наших глазах огненная змея переползла на соседний фургон.

— Рагхарово племя! — взвыл Барух. — Недоноски! Несите воду!

Воспользовавшись возникшей суматохой, я бросилась в толпу. Барух орал что-то вслед, но я была уверена, что гнаться за мной не станет — товар в фургонах наверняка в десятки раз дороже, чем шкура какой-то девчонки.

Горожане живой рекой отхлынули от места пожара, и я влилась в эту пеструю, испуганную реку, потекла вместе с ней — неважно куда, главное, подальше от страшного торговца и его лживого рта… Я была уверена, что он врет насчет Джалу. Потому что мой дракон не мог умереть.

Я все еще беспокоилась за Фудо, он обещал, что с ним все будет хорошо, и мне очень хотелось в это верить.

Толпа увлекала, несла меня, как легкую щепку.

Господи, Бог-Дракон… если ты есть… А ты есть, я уверена, ведь Джалу верил в тебя! Прошу, пожалуйста, пусть он будет жив… Просто жив…

Небо — глубокое, черное, будто смотришь в бездонный колодец, гладкое, как натянутый шелк: ни облачка, ни звезды… Лишь редкие сполохи приближающейся грозы окрашивают горизонт бледной синевой.

Я стою на краю плато, широко раскинув руки, вдыхаю полной грудью влажный холодный воздух — он оставляет на языке солоновато-горький привкус. Пахнет морем. Здесь всегда пахнет морем.

Тонкими чернильными росчерками мечутся по небу грозовницы. И хочется к ним — шагнуть за край, поймать ветер под кожистое крыло, рассекать воздух, убегая от молний и догоняя тучи… Но отчего же именно сейчас, как никогда прежде, ощущается горечь этой ложной свободы, когда выше облаков не пускают прутья клетки?

Ты раб, дракон, — на тебе звенят цепи.

Подхожу к краю плато, сажусь в привычной манере, свесив ноги над пропастью — ледяной ветер щекочет ступни. Как давно я прихожу сюда, чтобы полюбоваться острыми пиками гор и темным, беспокойным бархатом кромки леса? Не одну сотню лет. И каждый раз неизменно замечаю: что-то меняется — и в далеких очертаниях леса, и в горных грядах, что становятся то ниже, то острее; и дорога к замку словно бы вьется иначе. Ничто не остается неизменным. Даже звезды гаснут, меняя незримый сейчас небесный узор.

Подставляю ладонь ветру. Да, все меняется. Вот и я уже не тот, что прежде. Угасну ли вскоре?

Ветер не дается в руки, молчит.

Запрокидываю голову — первые тяжелые капли дождя падают на лицо.

Перед глазами один и тот же образ: рыжая голова, склоненная к моему плечу. Волосы — мягкие, пушистые и словно объяты огнем, так что кажется, будто я осмелился выкрасть одного из птенцов хальюнгов прямо с горной вершины… В моем видении тоже ночь, но не такая, как сегодня, — сияют звезды, словно рассыпанный речной жемчуг, и в воздухе не пахнет грозой.

Я читаю стихи. Бог-Дракон, я никогда и никому не читал стихов!.. Так зачем?

Глупый старый дракон! Не устану это повторять: я и вправду смешон, как утративший последний разум старик.

Вспомни, как ты не хотел отпускать этого человеческого детеныша — да так, что всю ночь перед прибытием каравана не сомкнул глаз: все думал, как оправдать странное желание… Маленького лисенка нельзя отпускать одного в незнакомый опасный мир, полный зла, предательства и жестокости. Да и Раг О Нар — бездушный ящер, может не сдержать слова, ибо что ему честь? Бессмысленные слова.

Но оправдания были нелепы, как и само желание. Признай, ты просто хотел оставить его себе: быть отцом, другом — кем он захочет…

О, как ты жалок, Ра Джа Лу! Неужели забыл? У тебя нет права распоряжаться чьей-либо жизнью… Бог-Дракон, ты даже своей не смог распорядиться достойно!

Хотя к чему все эти терзания? С тех пор прошло почти две недели. Лис, должно быть, уже дома.

Дождь усиливается, заливает глаза, но я не смыкаю веки. Два солнца — алое и белое — пылают на черном полотне.

Не смотри на меня так, Тысячеокий, — я больше не жду искупления.

Искупление… какое глупое слово. Будто я пытаюсь выкупить у тебя собственную совесть.

Знаешь, Отец… я понял это совсем недавно: даже если ты вновь примешь под крыло своего сына, то мне самому — ни за что не простить себя.

Я уже не знаю, есть ли хоть какая-то мера страданий за грех отнятой жизни… А за тысячи невинных? И если есть, то сколько сердец в моей груди должно разорваться от боли и раскаяния, чтобы я получил то самое искупление? И не станет ли этой мерой моя собственная жизнь? А если и станет, то что мне терять…

Молния вдруг разрезает небесное полотно совсем близко. Грозовницы кругами спускаются к земле. Я чувствую запах — странный, неясный: так не пахнет ни море, ни лес, ни прибитая дождем пыльная дорога.

Запах знаком — до хрипа в груди, до трясущихся рук…

Я поднимаюсь на ноги, до рези в глазах вглядываюсь в даль — и вижу, как сквозь пелену дождя и белые отблески молний у самого края леса бесконечной рекой разливаются огни.

Факелы!

Я хозяин этих земель и слышу шелест каждого листа в кронах деревьев, шорох озерной змеи в камышах, дыхание пятнистой кошки, подстерегающей лань…

Но не их. Как и два века назад, инквизиторы двигаются быстро, бесшумно. Им ни к чему факелы, но они хотят, чтоб я их видел.

Я хохочу как безумный, и этот смех раздирает мне глотку. Я знал, что однажды это случится! Истинный хищник никогда не оставит свою жертву… и вот они вернулись за мной.

Широко развожу руки, наполняя легкие одуряюще чистым, трескучим от разрядов молний воздухом.

Кажется, я почти счастлив. Наконец-то!

Где-то глубоко, в подземельях замка, оживает черная глыба. Ярость и сила, заключенные в ней, просыпаются, зовут меня, сулят спасение. Я лишь смеюсь им в лицо. Нет! У вас больше нет власти надо мной! Как нет власти у правосудия над преступником, чья шея уже в петле.

Делаю шаг в пропасть, дождь и ветер хлещут по лицу… Трещат кости и разрываются сухожилия, и я кричу: не от боли, что чувствую в последний раз, — от предвкушения битвы.

Крылья раздуваются, как паруса, ловят попутный ветер. Взмываю высоко в небо, замираю над крышей замка. Черный шелк горизонта полыхает молниями.

Река из факелов, горящих ровно даже под тугими струями дождя, уже совсем близко, так что я могу различить вытянутые силуэты в глухих плащах, сияющую белую кожу, слепые бельма глаз без зрачков.