Нелюбимый (ЛП) - Регнери Кэти

— Боюсь, под ложным предлогом, — произносит отец. — Бринн?

— Я не здесь родилась, — говорю я, чувствуя себя немного не по себе, когда улыбка мисс Лэндон исчезает. — Но я не хочу ничего плохого. У меня только пара вопросов, и я надеялась, что вы сможете мне помочь.

Она прочищает горло, отстраняясь от нас, в её глазах настороженность.

— Вопросы о чём?

— В воскресенье, 15 апреля 1990 года, здесь родились двое детей: Джексон Уэйн-младший и Кэссиди Портер. Есть ли шанс, что вы работали в ту ночь?

— Великая Белая Пасхальная Буря, — произносит она, откидываясь на спинку стула, затем делает глубокий вдох и кивает.

— Плохое время. Да, я была здесь. Я помню.

— Плохое время? — спрашиваю я.

— Ни один грузовик не мог проехать несколько дней.

Она снова качает головой.

— Если раненные могли добраться сюда, мы им помогали. Но персонал, который был здесь, когда разразилась буря, оказался в ловушке. Мы пробыли тут, ох, полагаю три дня подряд.

— Должно быть, это было утомительно, — замечает мама.

— Очень, — соглашается мисс Лэндон.

Я тянусь к её руке, отчаянно пытаясь выяснить всё, что можно о Джексоне и Кэссиди.

— Эти два маленьких мальчика. Они родились в то воскресенье.

— Да. Я помню, что у нас родились два мальчика во время той бури, потому что позже нашли двух местных мальчиков мёртвыми на Катадин, и все говорили, что природа уравновесила себя.

Я знаю, что она говорит о Вилли Долби и его друге, и вздрагиваю от ужасной банальности.

После вздоха, она продолжает.

— Я не присутствовала ни на одних из родов. Я присматривала за малышом в отделении интенсивной терапии новорождённых. Он был в бедственном положении. И тоже не выжил.

— Мне жаль, — говорю я и делаю паузу, прежде чем спросить: — Вы не помните, кто ещё работал в ту ночь? В те выходные? А именно, кто мог участвовать в родах?

— Могли быть… ах… хмм.

Она кивает, её губы опускаются.

— Кто? Кто был здесь?

— Ну, доктор Гордон. И доктор Максвелл.

У меня такое чувство, что мы ещё не дошли до «ах… хмм».

— Кто ещё?

— Медсестра Хамфрис. Тереза Хамфрис. В ту ночь она была дежурной медсестрой. Фактически, старшая медсестра родильного отделения. Она пробыла тут все три дня.

— Вы не возражаете, если я спрошу, почему вы так сказали «ах», когда вспомнили её?

Мисс Лэндон вздыхает, глядя на меня печальными глазами.

— Конечно, сейчас её уже нет. Ей тогда было почти семьдесят.

— Было что-то тревожное на счёт медсестры Хамфрис?

— Почему вы спрашиваете об этих мальчиках? — задает она встречный вопрос, её лицо становится холодным. — Потому что мне действительно нужно возвращаться к р…

— Возможно ли, что их перепутали? — выпаливаю я. — Возможно ли, что в какой-то момент между их рождением и выпиской, что младенцы были перепутаны?

Её глаза расширяются, она качает головой, отодвигает стул от стола и встаёт.

— Простите, ребята, но профсоюзы медсестёр не очень-то благосклонно относятся к подобным разговорам. Мне нужно вернуться наверх.

Я тоже встаю и тянусь к её руке, которую мягко удерживаю.

— Пожалуйста, мисс Лэндон, я не могу выразить, как отчаянно нуждаюсь в этой информации. Я умоляю вас…

Медсестра смотрит на меня, в её глазах сомнение. Она наклоняется ближе ко мне, её голос тихий.

— Тереза Хамфрис умерла в мае 1990 года. Разберитесь с этим.

Она грустно улыбается мне, поворачивается и уходит.

«Мне нужен интернет», — думаю я, когда выхожу из-за стола и молча направляюсь к машине, мои родители следуют за мной по пятам, спрашивая о прощальных словах Бетти Лэндон.

«Подожди меня, Кэсс. Я иду, любовь моя».

«Я обещаю тебе, я иду».

Глава 32

Кэссиди

Высадить Бринн у полицейского управления Миллинокета было самой трудной вещью, которую я когда-либо делал в своей жизни, но теперь, когда я знаю правду о себе — что я причиняю людям боль, как мой отец, что я такой же убийца, как и он, — я немного утешаюсь мыслью, что вовремя увёз её от себя.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Теперь, когда я потерял Бринн, это единственное утешение, оставшееся в моей жалкой жизни.

У меня была долгая двухчасовая поездка, чтобы подумать об Уэйне, и я не могу сказать, что сожалею о том, что убил его, что очень беспокоит меня. Отнятие человеческой жизни разорвало бы на части хорошего человека. Но я не хороший человек. Меня не волнует, что я убил его. Если быть честным, я бы убил его сто раз, если бы это означало сохранить мою Бринн в безопасности.

Но полное отсутствие сожаления у меня за содеянное — какой-либо толики вины или раскаяния — беспокоит меня. Я забрал человеческую жизнь. Разве я не должен чувствовать себя плохо из-за этого? То, что я этого не чувствую, словно ещё один шаг в ад, это моё превращение в Пола Айзека Портера, ещё один показатель того, что перемены начались.

Когда я возвращаюсь домой, солнце встаёт, но мне невыносимо видеть его великолепие. Я паркую квадроцикл в стойло, затем слезаю с него и вслепую ковыляю в соседнее стойло Энни.

Я дома, а Бринн ушла.

И я никогда не буду любить — или буду любимым — снова.

Я сползаю по стене на сено, подтягиваю колени к груди и опускаю голову, позволяя своему гневу, страху, горю и полнейшему изнеможению вырываться из меня бесконечными ревами ярости. Я кричу и ору, моё никчёмное сердце истекает кровью в самом тёмном уголке моего жалкого мира. Я пугаю Энни до полусмерти, и она блеет от беспокойства, пока я не останавливаюсь, сворачиваясь в клубок и плачу как ребёнок, моё тело содрогается от рыданий, до тех пор, пока я, в конце концов, не засыпаю.

Когда я просыпаюсь, уже далеко за полдень. Энни нужно доить, а девочек кормить. Во всём остальном это место может катиться к чертям. Меня это больше не волнует. Куда бы я ни посмотрел, теперь я буду видеть Бринн. Я буду помнить её улыбки и вздохи, то, как она напевала песни «Битлз» и хихикала надо мной, то, как её сладкое тело прижималось к моему, такое доверчивое, и то, как она говорила, что любит меня. На сладкое короткое мгновение она наполнила мою унылую, жалкую, недостойную жизнь цветом и нежностью.

Эта усадьба, которая когда-то была моим убежищем, потом моим раем, теперь мой ад. Мне невыносимо здесь оставаться, но это даже не вариант.

Мне нужно двигаться дальше. Немедленно.

Теперь я убийца. Убивающий сын серийного убийцы. Это только вопрос времени, когда они придут за мной, и когда это случится, они ни за что на свете не поверят, что я убил этого парня случайно. Они только взглянут на мою фамилию и отправят меня в тюрьму.

Если только я не убегу.

Я собираюсь упаковать то, что мне нужно, включая остатки дедушкиных бумажных денег, и направиться на север. Всё ещё июль, а это значит, что у меня есть два месяца хорошей погоды. Я смогу найти новое место, чтобы построить свою собственную хижину. Четыре стены с самодельным камином и дымоходом к концу сентября. Я пережду зиму, убивая всё, что мне нужно для выживания — лося ради мяса, медведя ради его шкуры, гусей за их жир и перья. Я никогда раньше не убивал млекопитающих, но какое это теперь имеет значение? Я убил человека, человеческое существо. Я отказался от единственной женщины, которая могла бы любить меня. Я чувствую себя мёртвым внутри. Моральный кодекс, с которым я прожил всю свою жизнь, тоже может быть мёртв.

Что касается Энни и девочек, я могу либо на квадроцикле довезти до магазина, либо отпустить на свободу, зная, что они, вероятно, не смогут постоять за себя в дикой природе больше одного-двух дней. До Бринн они были моими единственными друзьями. Я должен им больше, чем смерть от когтей рыси или медведя, поэтому я решаю отвезти их в город сегодня вечером. Я привяжу Энни у входа в магазин, а девочек оставлю в закрытом ящике у двери. Надеюсь, что люди, которые там работают, найдут для них жильё. По крайней мере, у них будет шанс выжить.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})