Династические войны Средневековья - Дмитрий Александрович Боровков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Задав этот вопрос, мы сталкиваемся с проблемой культурно-исторической специфики саги, для характеристики которой М.И. Стеблин-Каменский ввел понятие «синкретическая правда», подразумевающее симбиоз реальных и вымышленных представлений, которые теснейшим образом переплетались друг с другом в саговой традиции[489]. А.Я. Гуревич, рассуждая об исторической достоверности саг, писал: «При сравнении с дидактической и откровенно тенденциозной литературой Средневековья саги с присущим им стилем повествования кажутся мыслимым пределом сдержанности и беспристрастности». В то же время он отмечал, что критерием достоверности сообщаемой информации было соответствие описанного в саге факта коллективному мировоззрению: «Индивидуальное сознание, как правило, не обладало такой суверенностью, чтобы противопоставить свою особую точку зрения мнению социума, и истинным были склонны счесть то, что отвечало потребностям и идеям группы. Интеграция в группу была столь сильной, что индивид принимал за истинные и отвечающие действительности только те факты и нормы, которые выражали коллективные представления»[490]. И в этом, по его мнению, заключалась объективность саговой традиции. Хотя были предприняты попытки сближения, по крайней мере, одной разновидности этой традиции (так называемых королевских саг) с другими формами историописания средневековой Европы, различие их репрезентации продолжает подчеркиваться[491].
Исследователи-скандинависты выделяют в саге три «этикетных» уровня, связанных с этикетом миропорядка, этикетом поведения героев и словесным этикетом, которым обусловлена характеристика действующих лиц саги, направленная на возвеличение главного героя и потому не вполне достоверная. В «Пряди об Эймунде» можно найти «обилие мотивов и эпизодов, вызванных к жизни стереотипом образа скандинава-наемника», поэтому интерпретация содержащихся в ней фактов «невозможна вне широкого сагового контекста». А так как в скандинавской традиции происходит гиперболизация личности главного героя, противопоставленная его окружению, считается, что этот прием и был использован при формировании «Пряди», создатели которой наделили Ярослава недостатками, противоположными достоинствам Эймунда. Поэтому его образ «оказывается резко противоречащим действительности при сопоставлении с древнерусскими источниками», и даже если «Ярослав действительно обладал какими-то из приписываемых ему сагой негативных качеств, на что как будто указывают некоторые его поступки, упомянутые летописями, то сага подчеркивает и гиперболизирует их». Подчеркивается, что «уже в ранних устных рассказах участников отряда Эймунда (на основе которых, безусловно, и сложилась сага) неизбежно смещались акценты: скандинавских воинов интересовали не столько события на Руси, сколько их собственная деятельность и удачливость Эймунда, позволившая им “с богатством и славой” вернуться на родину. Отсюда проистекали и естественное внимание к одним событиям и игнорирование других – вне зависимости от их объективного значения, и преувеличение своей и Эймунда роли в этих событиях, и другие неточности в передаче истинного хода событий» (Г.В. Глазырина, Т.Н. Джаксон, Е.А. Мельникова)[492].
Безусловно, при анализе саг следует принимать во внимание не только их фольклорно-эпическую природу, но и дистанцию между устной и письменной традицией. Поскольку «Прядь об Эймунде» была записана лишь в XIII в., а до этого передавалась в устной традиции, это памятник, зафиксировавший факты, представлявшиеся скальдам тех дней, без гарантии того, что именно такими они были первоначально. Е.К. Блохин высказал идею о том, что сюжет «Пряди об Эймунде» претерпел в процессе своего бытования, по крайней мере, два этапа изменений, вследствие чего исторические характеристики действующих лиц были сведены к стандартной литературной оппозиции «свой – чужой», «хороший – плохой», в которой Эймунд соответствует стереотипу «хорошего» правителя, противопоставленного, с одной стороны, Олаву Святому (к которому зафиксировано благожелательное отношение в памятниках скандинавской традиции), а с другой – Ярицлейву, «чужому» конунгу, наделенному отрицательными для скандинава чертами правителя[493]. Уже до этого в историографии сложилось представление о том, что «Эймундова сага» – это комплекс фольклорных мотивов, что считается достаточным основанием для того, чтобы «исключить “Прядь об Эймунде” из источников с решающим голосом» при реконструкции династического конфликта 1015–1019 гг., так как «по своему содержанию она является не исторической сагой, а чисто литературным произведением» (А.В. Назаренко)[494]. Столь же скептичные взгляды на «Эймундову сагу» были сформулированы М.Б. Свердловым, П.П. Толочко, А.А. Шайкиным и А.М. Ранчиным[495]. В то же время позиция отдельных исследователей относительно подхода к содержанию саги несколько смягчилась: например, Е.А. Мельникова считает, что первая часть саги, рассказывающая о службе Эймунда у Ярицлейва, «представляет собой цельный нарратив с очевидной исторической основой сюжета, довольно хорошо сохранившейся, но переосмысленной для создания “героического” образа Эймунда и развитой, детализированной и приукрашенной с помощью традиционных и узнаваемых для аудитории мотивов, почерпнутых в древнеисландском повествовательном фонде»[496]. Но, по сути дела, «историческая основа сюжета» ограничивается информацией о прибытии Эймунда на Русь, заключением «контракта» с Ярицлейвом (финансовая часть которого сомнению не подвергается)[497] и описанием сражений с Бурицлавом, в то время как сюжет об убийстве Бурицлава в эту историческую основу уже не входит. Само описание убийства Бурицлава это также комбинация фольклорных мотивов, которые являются универсальными для раннесредневековой литературной традиции и имеют многочисленные сюжетные параллели в античных, византийских, скандинавских и древнерусских текстах[498]. С.М. Михеев высказал предположение, что описание гибели Бурицлава восходит к сюжету о легендарном скандинавском конунге Агни в «Саге об Инглингах», удавленном во время ночлега в лесу с помощью веревки, один конец которой был привязан к дереву, а другой – к золотой гривне на шее конунга, и элементы этой же легенды отразились в летописной повести «Об убиении», в рассказе о гибели отрока Георгия – слуги Бориса[499]. К числу аналогичных мотивов относится и сюжет с демонстрацией отрубленной головы Бурицлава Ярицлейву, параллель к которому выявлена Р. Куком в «Саге о Харальде Суровом Правителе»[500], входящей в состав «Круга земного» – сборника саг о норвежских королях, составленного в первой половине XIII в. Снорри Стурлусоном.
«Асмундом звали человека, о котором рассказывали, что он сын сестры Свейна конунга (датского короля Свена II, правившего в 1047–1074 гг. – Д.Б.) и его воспитанник. Асмунд был очень искусен и красив. Конунг очень его любил. Но, когда Асмунд подрос, он стал заносчивым и буйным. Конунгу это не нравилось. От отпустил его прочь и пожаловал ему богатый лен, так, чтобы он мог содержать себя и своих людей.
Как только Асмунд получил богатство от конунга, к нему собралось большое войско. Ему стало не хватать пожалованного конунгом имущества для своего содержания, и тогда он захватил
