Семья - Владимир Рублев

Он сердито замолчал, закручивая цигарку, а до Валентина тихо, постепенно начинал доходить смысл этих слов. В наступившем молчании они все полнее, все упорнее входили в мысли, и от них никак нельзя было отмахнуться.

Да, да, только эти слова нужны были Валентину, чтобы вспышка нервозности исчезла, а что-то гордое, почти отрешенное от физического ощущения немощи, недвижимости, заполнило душу. Это правда — хлюпиком может быть любой, а ты попробуй смеяться над приближающейся смертью!

Валентин ласково посмотрел на Комлева.

— Спасибо, Петр Григорьевич... Вы больше, чем врач, вы замечательный человек...

— Ну, ну, с комплиментами-то осторожней надо обращаться, — смутился Петр Григорьевич. — Я под тебя не подделывался, я правду высказал. Да и не успокаивать я пришел, а узнать, чем ты дышишь. И узнал такое, что стыдно ребятам на шахте рассказывать.

— А как там, на шахте? — заинтересовался Валентин.

Петр Григорьевич улыбнулся:

— Ну вот, теперь вижу, что в тебе крепкая закваска — наша, горняцкая.

Они стали обсуждать шахтовые новости, будто Валентин лишь сутки не был в забое.

Когда Комлев начал прощаться, в прихожей послышались шаги.

— Галина от Клубенцовых идет, — пояснил Валентин. — С сынишкой в гости ходили. Я уже научился угадывать ее шаги; а Саньку Окунева еще у дома всегда узнаю: с шумом ходит парень. Частенько он наведывается ко мне, спасибо ему.

Вошла Галина с сыном. Лицо ее разрумянил холод, на бровях и волосах, там, где они были не закрыты шалью, сверкали капельки растаявших снежинок. Петр Григорьевич, не бывший здесь уже около двух недель, невольно отметил, что на ее лицо лег отпечаток беспокойства и чего-то неуловимого, сходного с выражением нервной усталости.

— Ну, пора мне... Заждалась, наверное, старушка дома-то. Она у меня, как все жены, очень беспокойная. Что только на своем веку не испытала: и в обвалы я попадал, и с дури, еще в молодости, пьяным до бессознания напивался, а она до утра ходила искала меня. Пришлось на другой день прощенья просить у нее, и с тех пор правило появилось у меня: пить только дома и меру знать. Эх, жены, жены... Свиньями мы частенько перед своими женами оказываемся. — Петр Григорьевич так пристально посмотрел на Валентина, что тот не выдержал, отвернулся.

— Ну, всего доброго.

Несколько минут после ухода Комлева в комнате стояла неловкая тишина. Такая тишина стояла здесь и вчера, и позавчера, но сейчас Петр Григорьевич словно накалил ее своими словами: тишина стала Валентину невмоготу.

— Галя... — тихо позвал он и сам не узнал своего хриплого незнакомого голоса.

— Да... — после молчания ответила Галина, не двигаясь со стула около кроватки сына.

— Подойди...

Она подошла, и Валентин, взглянув в ее строгое, хмурое лицо, вдруг ощутил, что не найдет сейчас ни одного слова, которое сломало бы отчуждение, легшее между ними, которое стерло бы в ее сознании все те слова, какими он подавлял вот уже несколько дней ее попытки к примирению.

— Давай не будем сердиться? — сказал Валентин, вглядываясь в ее окаменевшее лицо.

— Давай... — пожав плечами, тихо сказала она, отводя затуманившийся взгляд. И он понял: нет, она не верит ему, — ведь слишком чужими и злыми были слова, что срывались с его губ и вчера, и позавчера, и неделю назад. Валентин устало закрыл глаза, прислушиваясь к волнами бьющейся в уши тишине — тугой, настороженной, жгучей тишине... В нем горела жажда смять этот непонятный, невидимый барьер между ними, но как это сделать, он не знал. И он молчал.

10

Едва Тачинский вошел в свой кабинет, потирая озябшие пальцы, явилась посыльная.

— Иван Павлович уже давно вас спрашивает, — сказала она. — С двух часов не может найти.

— Хорошо, — поморщился Тачинский и стал снимать меховой реглан.

— Сказать, что вы сейчас придете? — робко переспросила рассыльная, берясь за ручку массивной двери.

— Я же сказал, что приду. Идите!

Посыльная испуганно юркнула в дверь, не зная, чем рассердила главного инженера. Но она ошиблась: Марк Александрович крикнул потому, что настойчивость посыльной мешала ему сосредоточиться и обдумать то, что произошло с ним во время этой поездки в трест.

Улыбаясь Марк Александрович неторопливо зашагал по кабинету... Все же приятный человек этот Худорев. А как изменился: в нем появилась какая-то спокойная солидность и что-то этакое строго начальническое, просто не подумаешь, что он всего лишь рядовой работник технического отдела треста. После ельнинской шахты это явное понижение, а Худорев такой важности напустил на себя. Хорошо то, что он обещал посодействовать в переводе в город. Хотя... мало это от него зависит.

В дверь снова постучали, и вошла все та же рассыльная.

— Вас... — несмело начала она, не закрывая дверь, но Тачинский грубо оборвал ее:

— Не ходите больше сюда! Я сказал, что приду.

Он подошел к столу и, резко отодвинув кресло, сел. Черт знает, как за мальчишкой присылают, контролируют каждый час.

Тачинский встал из-за стола, но в этот момент дверь открылась и вошел Клубенцов. Мгновенье он пристально смотрел на Тачинского, затем резко сказал:

— Все не можете с барскими привычками расстаться? Мол, я нужен начальнику шахты, пусть и приходит... Так не один я, все начальники участков ждут, с обеда из-за вас откладывается совещание...

Тачинский густо покраснел: еще никогда начальник шахты не говорил с ним таким раздраженным, резким тоном. Но, поняв, что из-за поездки в Шахтинск он сорвал совещание, Тачинский промолчал.

На совещании он сидел, хмуро кусая губы, неохотно, отчужденно отвечая на обращенные к нему вопросы. А вопросов было много: сегодня начальство шахты совещалось, как устранить или хотя бы свести к минимуму частые поломки, неисправности горных машин и механизмов. Люди теряли от этого так много времени, что уже несколько дней шахта недодавала государству уголь.

Главный механик шахты Лихарев, тучный, но красивый чернявый мужчина средних лет, обводя всех цыганскими задиристыми глазами, насмешливо говорил:

— Понапихали в шахту разных машин и машинок, а теперь голова кругом. Я, конечно, не против, чтобы в забоях было больше механизировано трудоемких процессов, да толку-то от этого все меньше и меньше. Я не антимеханизатор, как тут высказывались некоторые особенно ретивые, я душой болею за план... Какая польза, — обратился он к начальнику восьмого участка Брускову, — от той углепогрузочной машины, что работает, верней, стоит у вас в западной лаве? А от транспортера, что заново уложили на пятом горизонте, есть толк? Там раньше ходил электровоз, да наше начальство посчитало, что экономнее, выгоднее заменить его этим транспортером. А теперь что? Углем половина пятого горизонта завалена, надо подавать его в штрек, а транспортер, что ни час, то ломается...

— Ваша вина... — бросил Клубенцов.

Лихарев быстро повернулся к нему.

— Винить очень легко. Разве не говорил я Марку Александровичу, что к хорошей машине надо хороших, знающих людей. А он посмеивался: «Где же их взять, этих знаменитостей? Да разве не готовят в Шахтинске специалистов, разве нельзя дать заявку о присылке их сюда? А если нет, то мы, пожалуй, только совещаться и будем, а машины будут стоять.

И вот тут-то Марк Александрович не выдержал. Он почувствовал себя в какой-то степени оскорбленным словами главного механика.

— Ко всякому делу хорошего человека надо, — сказал он, поднимаясь и чувствуя на себе удивленные взгляды присутствующих: все уже как-то свыклись с тем, что главный инженер на совещаниях обычно отмалчивался. — Хорошие люди нужны всюду... И рабочий должен быть хорош, и начальнику неплохо быть хорошим... А где же взять этих хороших людей, знающих, как вести дело, людей опытных? Только ли в Шахтинск надо заявочки писать, как учит Лихарев?

Клубенцов наклонился и что-то прошептал Шалину на ухо. Тот улыбнулся, кивнул головой. «На мой счет», — мгновенно отметил Тачинский, делая паузу.

— Разве на шахте, — продолжал он, — нельзя создать постоянно действующий учебный пункт для горняков всех специальностей? Можно. Есть у нас и кому занятия вести, есть и помещения. Напрасно Лихарев возмущается, что к нам поступают все новые и новые машины. Отбрыкиваться от машин — это значит хоронить себя заживо: нынче машины — основа всякого производства. А людей учить надо.

Он сел и вдруг усмехнулся, заметив, что пальцы рук у него подрагивают от волнения, как у школьника, отвечающего первый урок. «А получилось, кажется, ничего, — подумал он, — жаль, что немного увлекся, Лихарева прихватил. Еще обидится. У них с Клубенцовым тоже, кажется, дело не идет, подумает, что я в поддержку начальника шахты выступал... Надо после совещания извиниться».

Закончив совещание, Клубенцов попросил Тачинского задержаться.

Порывшись в бумагах на столе, он подал Тачинскому лист.

— Управляющий трестом прислал мне ваше заявление о перемене места работы с его резолюцией. Пожалуйста...