Автономное плавание - И. А. Намор

так и есть: белая. В холодном поту, и глаза, как у кокаинистки…

– Я вспомнила…

– Что? – ну, почти хором, хотя вслух говорил сейчас один Штейнбрюк, но показалось, что все хором выдохнули. Ведь они же ее наизнанку вывернули, вернее, думали, что вывернули.

– Когда он сказал, что это его каприз… Ну, то есть, когда зашел разговор, что я должна обеспечить связь…

– Я понял, – кивнул Штейнбрюк. – Дальше!

– Я сейчас вспомнила.

– Ну!

– Я спросила, а он говорит, может быть, я в вас влюблен. Нет… Не так! Нравитесь. Он сказал, может быть, вы мне нравитесь или мне нравится, как вы поете!

– Поете?!

«Оба-на!» Вот как это выглядело и звучало!

– А вы поете? – недоверчиво спросил мужчина с седыми висками.

– Да, иногда… немного.

– А он? Он об этом откуда узнал?

– Вот я его и спросила! А он говорит, а мне, дескать, рассказал Питер Кольб. Мол, помните такого?

«Что я несу, – отстраненно подумала Татьяна. – „Мне Карузо не понравился! – Вы таки слышали Карузо? – Нет, но тетя Соня напела“».

– Черт! – сказал Штейнбрюк. – Всем молчать! Пожалуйста. Жаннет, кто такой Питер Кольб?

– Он… Парень, с которым мы вместе учились… в Сорбонне. Питер К… Кольб. Он эльзасец, вообще-то, и, по-моему, нацист…

– Так что ж ты, мать твою!.. Простите, Жаннет. Но почему вы мне… нам… об этом ничего не сказали?

– А я только сейчас вспомнила… – Жаннет пару раз моргнула и вдруг заплакала. Слезы текли сами собой без всякого с ее стороны усилия. – Я… я… я все… все время боялась забыть… а… а п-п… по-о-отом… вы-ы меня спра-а-ашивали… и я-а за-а-а-была-а!

– Прекратить! – скомандовал Штейнбрюк и быстро налил ей в рюмку коньяк. – Ну-ка, быстро! Взяла, выпила, успокоилась.

«Ага! Щас! Разбежалась и…»

Но и затягивать паузу было, в принципе, ни к чему. Поэтому все-таки взяла дрожащей рукой рюмку, всхлипывая и сморкаясь, поднесла ко рту, едва не ополовинив по пути. Выпила, продолжая лить слезы, поперхнулась – что не диво – закашлялась, «брызжа слюной», как вся Антанта, вместе взятая, размазала слезы и сопли по лицу рукой, пока Штейнбрюк не сунул ей чей-то носовой платок, еще пару раз всхлипнула под дружные уговоры успокоиться и начать работать, и наконец, закурила, «успокаиваясь».

– Я знаю… – сказала Таня, выдохнув противный табачный дым. – Мне… мне нет прощения… Я… Как я могла? Не знаю… Простите! Я не хотела…

– Успокойтесь, – каким-то усталым голосом сказал Штейнбрюк. – Рассказывайте…

Он умер или жив остался… –Никто того не различал.А Пушкин пил вино, смеялся,Ругался и озорничал.* * *

«Ну и зачем весь этот балаган?» – весьма условно можно было считать, что вопрос задала эта маленькая французская… комсомолочка, время от времени разнообразившая внутренний мир Татьяны.

«Ума не приложу», – хмуро призналась она самой себе.

И в самом деле, зачем она это сделала? Разве только, чтобы выместить на Штейнбрюке и его опричниках свою бессильную злость. Но факт, Олег таких антраша от нее не ожидал, и даже, напротив, предостерегал от слишком сложных построений.

– Будь естественна и проста, – говорил он тогда в кафе. – Не усложняй. Все эти многоходовки пока не для нас. Нам еще учиться и учиться, как завещал дедушка Ленин. А там, в твоей конторе, те еще волки, запах крови за версту чуют.

Но бес попутал, и она замутила воду так, что самой, когда отошла, страшно стало. Однако вот ведь как бывает. Сделала глупость. Это факт. Провальную глупость! Это вообще-то тоже факт. А в результате добилась даже большего доверия, чем могла ожидать. И Штейнбрюк рассказал ей, что кое-что в словах фон Шаунбурга сильно похоже на правду – это он, разумеется, не товарища Ежова имел в виду, а товарища Кривицкого. Про Николая Иваныча даже взглядом никто не поминал, и она сама из себя дурочку строила – клялась, что не знает, о ком там немецкий национал-социалист ей рассказывал. Но вот голландскую газету с сообщением о самоубийстве тихого антиквара Отто Оттович Татьяне показал и объяснил, что даже у голландских полицейских возникли сомнения – и откуда бы ему это знать? – и наши кое-что раскопали.

– Кого-нибудь из этих людей знаете? – спросил Штейнбрюк, выкладывая на стол шесть старых дагерротипов.

«Ну и кто здесь кто?»

Таня внимательно рассмотрела шесть фотопортретов. На всех были молодые офицеры царской армии, и откуда бы Жаннет знать хотя бы кого-нибудь из них? Она и форму их опознала бы навряд ли. Но ведь и Отто Оттович не просто так показывает ей эти снимки.

«А что если?..»

Да, если предположить, что один из них «стоял около автомобиля» или «сидел в кафе», то… Она снова прошлась ищущим взглядом по незнакомым молодым лицам, «надевая» офицерам на голову шляпу вместо фуражки, примеривая то шрам, то у…

«Идиотка!»

– Этот, мне кажется, – не очень уверенно сказала Таня, указывая на одного из офицеров. Во всяком случае, усы он и тогда носил не совсем по моде…

– Штабс-капитан Сергеичев, – кивнул Штейнбрюк. – У вас, Жаннет, удивительно точный глаз. Память на слова так себе, – усмехнулся он, убирая снимки в папку, – а вот зрительная – очень хорошая. Шрам он получил в девятнадцатом на Кубани, а сейчас подвизается в РОВС. Так что случайным его появление там и тогда никак не назовешь.

– А второй? – спросила Татьяна.

– Пока не определили, но если он не немец, то, значит, тоже русский.

– Выходит, Шаунбург не обманул?

– В чем-то, несомненно. Однако у него своя игра, и в чем ее смысл – мы пока не знаем. Но господин он крайне интересный… Вы обратили внимание, когда он к вам подошел?

– Днем.

– Нет, – улыбнулся Штейнбрюк. – Не днем, а перед самым отплытием вашего парохода. И будьте уверены, проследил до отхода.

– Зачем? – спросила наивная Жаннет.

– Чтобы не рисковать. Увидел бы, что есть опасность вашего ареста, наверняка застрелил бы. Да, да, – усмехнулся Отто Оттович, видя реакцию Жаннет. – Разведка, товарищ Жаннет, – смертельная игра.

* * *

Время тянулось, на удивление, медленно. Вот вроде бы и дел невпроворот: тут тебе и учеба – ведь ей, молодому сотруднику военной разведки, столько всего следовало еще узнать и понять – и «свободное время», которого немного, но которое оттого еще более дорогое, а все равно – тянется проклятое, как гуттаперча или неизвестная еще в Союзе ССР жевательная резинка. И причина понятна – на виду лежит, так что и искать не надо: дни сменяются днями, но ничего не происходит, вот в чем дело. То есть происходит как раз много всего и разного. Тут и люди новые появляются, и выходы в город снова разрешены, и информации, положенной к заучиванию наизусть, столько, что умом тронуться можно. А все равно – главного-то, того, чего она ждет не дождется, нет, и все тут. И спросить нельзя, потому что и ее тогда могут спросить: а с чего, дескать, товарищ Жаннет, вам так в Европу приспичило? Чего это вы там забыли, если вам уже и так счастья полные штаны прилетело –