Код Маннергейма - Василий Горлов

А чуть дальше — на стрелке Елагина острова — располагался, как его называли, пуант — главное место ночных прогулок в обществе дам. Там провожали и встречали солнце короткими белыми ночами.

Я вспоминал ставшую модной в 1914 году фразу одной из русских поэтесс о том, что покидавшие Петербург тем первым военным летом вернулись уже в Петроград. А куда вернулся теперь я? Прежний любимый город, казалось, исчез навсегда — и я со сладкой тоской вспоминал все, что доставляло такую радость прежде. Блестящий ежегодный парад гвардейских частей на Марсовом поле весной, после которого части уходили в летние лагеря в Красное Село, и традиционные скачки, после маневров, завершавших лагерный сбор, на которые съезжалось все петербургское высшее общество. Знаменитые концерты в красносельском театре у Безымянного озера, где в присутствии венценосной четы выступали лучшие силы императорских трупп — Кшесинская, Преображенская, Шаляпин, Ермолова…

Вспоминались простые прелести повседневной жизни — веселый скейтинг-ринг на Каменноостровском и каток с оркестром в Юсуповском саду, вкусные леденцы фабрики Ландрин и горячие филипповские булки. Вспоминались любимые мной пасхальные праздники, когда дворцы и храмы ярко освещены, и веселая суета на улицах не утихает ни днем ни ночью. Бесконечные пасхальные визиты и троекратные, по русскому обычаю, поцелуи. Все это уходило навсегда.

Я встретился в Петрограде со многими прежними друзьями. Офицерами, не раз демонстрировавшими в боях истинное мужество, ныне владел страх — они говорили о полной безнадежности попыток сопротивления и не проявляли стремления к борьбе против нового режима. В столице и Одессе общественное мнение оказалось единым.

Как-то я обедал в Новом клубе. За одним со мной столом оказались двое Великих князей. В этот момент стало известно, что в Охотничьем обществе большевики провели обыск, арестовав при этом несколько человек, в их числе оказались и мои друзья — кавалергард Арсений Карагеоргиевич, брат короля Сербии, и генерал Лавр Корнилов, с которым мне так и не удалось встретиться.

Это происшествие вызвало горячее возмущение у присутствующих в клубе. Воспользовавшись моментом, я попытался убедить Великих князей в том, что именно они должны возглавить вооруженное сопротивление.

«Лучше погибнуть с мечом в руке, чем получить пулю в спину или быть расстрелянным», — сказал я.

Но Великие князья придерживались другого мнения и также, как большинство тех, с кем мне довелось говорить, считали борьбу с большевиками бессмысленным занятием. Они говорили о том, что чрезвычайно заняты. Сергей Михайлович пытался спасти и переправить в Европу банковские авуары госпожи Кшесинской, которая в сопровождении другого Великого князя, Андрея Владимировича, более года назад покинула Петербург.

За соседним столом обедала довольно пестрая компания. Спиной к нам расположился человек в кожаной тужурке авиатора, который, казалось, внимательно прислушивается к разговору. Когда он обернулся, я узнал британского агента Рейли, с которым судьба столкнула меня в Тибете и позже здесь, в Петербурге.

По выражению его лица я понял, что он тоже меня узнал. Рейли встал из-за стола и вышел в холл, а несколькими минутами позже к нам подошел официант и тихо сказал, что вышедший господин сообщает кому-то по телефону о том, что в Новом клубе сейчас находятся Великие князья и высокопоставленные военные чины. Мы не стали терять времени и поспешили покинуть клуб.

В холле я столкнулся со старым приятелем Эммануилом Нобелем, главой крупной промышленной фирмы. Он, узнав о случившемся, предложил воспользоваться его квартирой, чтобы укрыться от преследования. Я горячо поблагодарил его, и мы поспешили уйти.

Извозчиков рядом с клубом не оказалось, пришлось идти пешком — дом Нобеля находился на правом берегу Невы, неподалеку от клиники Виллие. Эта пешая прогулка могла кончиться печально. На Александровском мосту кто-то из бдительных прохожих крикнул: «Вон идет офицер!» — и указал на нас солдатскому патрулю с красными повязками на рукавах. Один из них снял с плеча трехлинейку с примкнутым штыком и направил ее мне в грудь. Другой — очевидно, старший, — в офицерской папахе, потребовал предъявить документы. Нобель протянул ему шведский паспорт и объяснил, что он подданный Швеции и направляется на тот берег — домой. Пока солдаты проверяли паспорт, я имел возможность собраться с мыслями и на вопрос о моих документах ответил, что только сегодня приехал из Финляндии и документы находятся в багаже на Финляндском вокзале. Старший патруля недоверчиво посмотрел на меня, но тут на набережной раздались чьи-то крики, и патруль, оставив нас, поспешил туда.

Квартира Нобелей занимала бельэтаж дома, построенного на территории завода, принадлежавшего их фирме. В доме царил беспорядок — семья готовилась к отъезду из большевистского Петрограда. Нас встретил Эмиль Нобель, который радушно приветствовал меня. Он извинился, объяснив, что появились неотложные дела и им с братом необходимо немедленно уйти.

— Екатерина, у нас в гостях наш друг — барон Маннергейм, — представил он меня вышедшей к нам женщине. В дверях гостиной, бессильно опершись рукой о стену, стояла та, чей образ вот уже десять лет я хранил в своем сердце.

Потом, когда прошло первое смятение, мы говорили разом и разом умолкали, я держал ее руку, не смея прикоснуться к ней губами. Откуда-то из глубины дома раздался звонкий голос, звавший маму, и к нам вбежал высокий худенький черноволосый мальчик, как будто сошедший с моей старой семейной фотографии.

Екатерина рассказывала, что после смерти отца она с сыном и сестрой уехала в Европу. Во Франции встретила Эмиля и, став его женой, вернулась в Петербург.

— Я искал вас все эти годы, — говорил я ей, — и не мог найти.

Она кивала, и глаза ее лучились радостью. Екатерина не решилась искать меня. В годы войны в сообщениях газет с театра боевых действий она несколько раз с замиранием сердца встречала мое имя. Но что же делать — судьба развела нас, и искреннее глубокое чувство, возникшее десять лет назад в Верном, увы, не смогло соединить наши жизни. Так говорила она и нежно касалась губами моей щеки. А я, потеряв голову окончательно, отказывался в это верить и, позабыв про все на свете, звал ее уехать со мной в Финляндию. Душа разрывалась, казалось — я не смогу далее жить без нее. Но она тихо и ласково говорила, что это невозможно, и улыбалась, а из глаз — таких прекрасных и любимых! — катились теплые слезинки.

И вновь на пути встала судьба — испуганная горничная доложила, что в дверь громко стучат какие-то люди и требуют немедленно отворить, утверждая, что в квартире находится генерал. Екатерине, сыну и всем Нобелям угрожала серьезная опасность из-за того, что они меня приютили. На мгновение прижав к себе любимую женщину, я быстро прошел через кухню к черному ходу. Но и в эту дверь уже колотили прикладами. Тогда, открыв окно, выходившее на заводской двор, и увидев, что там еще нет преследователей, я вылез на узкий карниз, добрался до водосточной трубы на углу дома и соскользнул вниз.

Тихими темными улочками Выборгской стороны я отправился в Удельную, где жил мой старинный приятель-финн, так же, как и я, учившийся когда-то в кадетском корпусе в Хамина. В прошлом — офицер русской армии, выйдя в отставку, завел собственное торговое дело и поселился в Удельной. К счастью, он оказался дома и согласился предупредить Малоземова о грозящей опасности.

Я ожидал вахмистра той же ночью у известной «Виллы Родэ». Промозглый балтийский ветер мел по грязной мостовой поземку. Малоземов подъехал с нашим багажом на извозчике, я сел в пролетку, поднял кожаный верх и указал вознице адрес. Тот, опасливо оглядываясь на нас, все же тронул поводья.

Вскоре экипаж остановился возле высокой ограды, из-за которой просматривалась темная, построенная уступами громада дацана. Буддийский монастырь на окраине Петрограда стал последней надеждой вернуть тибетскую реликвию ее законным владельцам. Чуть дальше, у входных ворот, я заметил маленькие, время от времени вспыхивающие огоньки. При сильном порыве ветра они разгорелись особенно ярко, посыпались искры, и я смог разглядеть двоих солдат, курящих самокрутки. Один из них надрывно закашлялся, второй прикрикнул на него:

— Нишкни, рванина, чухна неумытый… Слышь, вроде пролетка подкатила, а?..

Они помолчали, прислушиваясь к шуму ветра в кронах высоких вязов на монастырском дворе.

Я ткнул извозчика в спину стволом нагана и показал знаками, чтобы он сидел тихо. Ночную тишину дацана разорвали звуки выстрелов.

— Вейко, зачем опять пиф-паф? И эта ночь, и другая, и другая снова — всегда пиф-паф. Бог не велит людей убить. Много крови — совсем плохо, — взволнованно заговорил тот, которого его спутник назвал «чухной неумытым». По акценту и интонациям я узнал земляка-финна.