Ухожу, не прощаюсь... - Михаил Андреевич Чванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Нет.
— Кто с ним в баню ходил? Не видели, сбоку ребро у него выдается?
— Видел я, — сказал Вадим.
— И я видел, когда его осматривал, — сказал Семен Петрович. — Спросил, а он: «Да, — говорит, — самбо как-то пробовал».
— В Москве на одной лестничной площадке жил с ним мастер спорта по самбо. Здоровенный такой амбал, Володя вон в отпуск ездил, видел. Ну, и начал к нему Танюшкин приставать: «Не верю я в твое самбо. Ерунда все это. Вот ты убеди меня». Тот лишь улыбался в ответ. Видели ведь сами Танюшкина-то, щелкни по носу — свалится. Ну, неделю к нему пристает, месяц. И нарвался как-то, что этот амбал крепко под мухой домой пришел. Столкнулись они в лифте, а Танюшкин опять: «Не верю я в твое самбо. Вот убеди меня». Ну, тот — надоело ему все это, видимо, до чертиков — возьми и покажи какой-то прием. В результате скорая помощь увезла Танюшкина со сломанной рукой и тремя ребрами…
— Этого он нам не рассказывал…
— Это еще не все. Проснулся утром амбал: боже, человека-то искалечил, дело-то судом пахнет. Покатил в клинику, заходит в палату: вдруг удастся прощения выпросить? А Танюшкин привстал, подал ему руку, левую, здоровую: «Ну, друг, убедил! Оказывается, самбо действительно вещь. Вот теперь я тебя уважаю».
…На другой день мы уходили к свежим прорывам Толбачика. Сева Козев провожал нас до перевала. На вечерней связи шифровкой, известной только им с Володей, да коллегам на соседней сейсмостанции — уход с сейсмостанции без разрешения начальника вулканостанции категорически запрещен — они договорились с парнями с сейсмостанции «Ручей Водопадный» о встрече «у чайника». Мы шли по черной вулканической пустыне, выше щиколоток, а то и по колено, проваливаясь в хрустящий пепел, еще год назад здесь паслись олени, и не могли угнаться за Севой, несмотря на его анкилоз.
«Чайник» на самом деле оказался чайником. Он висел на воткнутой в шлак кривой палке на перевале между двух побочных кратеров Толбачика: один — черный, другой — красно пережженный, словно металлургический шлак. Под чайником около расстеленной прямо на пепле белой, с бахромой, скатерти, от вида которой мы разинули рты: на ней вокруг бутылки все той же знаменитой «Кубанской» ключевского производства была красиво разложена всевозможная снедь, о которой несколько дней назад мы не могли даже мечтать рядом с бутылкой ярко пламенели помидоры — сидел бородатый парень и радостно поднялся Севе навстречу.
— За прошедший День авиатора! — аккуратно разлил он по стаканам и кружкам. — По этому случаю они все грузы перепутали. Вместо запрошенного сахара выбросили нам ящик помидор. И, видите, очень кстати.
Мы сидели за богато убранной скатертью на высоком перевале в гулкой космической пустыне, черный пепел хрустел на зубах, кругом на десятки километров не было ни единой травинки, время от времени я посматривал в бинокль на лежащий внизу километрах в шести от нас какой-то странный лагерь, я бы не заметил его, если бы туда не подсел вертолет, — там барахтались в пепле, карабкались по глыбам лавы какие-то странные железные пауки.
— Что это? — не понял я.
— Где? — переспросил Юра Смолин с ручья Водопадного.
— Да вон там, у того конуса.
— А, космический полигон. Луноходы, марсоходы.
— Марсоходы?! — Я снова приложил к глазам бинокль. На душе было странно, светло и возвышенно.
— Да, ты знаешь, — деля по кружкам последние драгоценные капли, повернулся Юра Смолин к Севе, — сейсмостанцию на Апахончиче молнией разбило. Полностью.
— Когда?
— Да позавчера. Дубик у нас сегодня был, забрал свои камни. Перед тем, как мне сюда выходить.
— А Федорыч?
— Да, говорит, ничего. Оглушило только немного.
— А я думаю: чего это он сегодня утром на связь не вышел?
— Да и на вчерашнюю тоже. Но так иногда бывало, когда у него приступы хандры. И я не придал этому особого значения.
Знаешь ведь, иногда накатит на него, лучше тогда к нему не подходить. Лежит, молчит, без конца курит — день, второй…
— Слышал, — отмахнулся Сева. — Славу богу, мне не приходилось.
— «Заболел?» — спросишь. Буркнет: «Нет». Потом плюнешь и тоже молчишь.
— Поэтому я с ним и не могу…
— Когда знаешь — ничего, а вот первый раз — думаешь, что делать. Я и так, и сяк, а он молчит, отвернувшись к стене. Я уж по рации чуть тревогу не поднял… Хорошо, если на станции он не один, а один и в эфир не выйдет и воды себе не принесет, не сварит. Но показания аппаратуры снимет — в любом случае. Поэтому не очень-то и забеспокоились, что он не вышел в эфир. Степанов на несколько дней обещал его ко мне на Водопадный забросить. Кое-что из аппаратуры у меня барахлит. Теперь опять ждать.
На прорывах, как и предупреждал меня Сева, Кирсанова уже не было: улетел на Шивелуч. Новые конуса слабо коптили, пахло кислым, химики ходили с воспаленными от газов глазами, надрывно кашляли, все в лагере вулканологов чувствовали постоянное недомогание, изжогу, просили у завхоза молочного, и мы работали по двенадцать часов в сутки.
Начальник комплексной экспедиции института вулканологии Вячеслав Борисович Эмман в первый день, как и Степанов, держался предупредительно-осторожно, а вечером отвел меня в сторону:
— Я с вашим профессором говорил, но все-таки, — правда, вы не будете давать заключения о профессиональной пригодности наших людей? Я вам больше верю — вы не медик. Они могут скрывать, так сказать, профессиональная тайна.
— Правда. Никакого заключения они делать не будут.
— А то люди отказываются давать кровь, — повеселел Эмман. — Ведь нет практически здоровых людей, сами понимаете, у каждого какая-нибудь да болезнь… Радиограмму о вас я получил. С транспортом до Козыревска помогу. С водой — тоже, но только на питье, никакой там стирки, даже умываться не всегда придется, иначе мои меня неправильно поймут. Воду мы возим с Водопадного, за двадцать километров. А дороги, сами знаете, никакой…
Ночью мы проснулись от шума в Федотовке — так по фамилии директора института называлась палаточная деревенька вулканологов. В крайней и ближайшей к нам палатке переругивались: один недовольно выговаривал второму, что он не дает ему спать, зачем-то вытащил из-под головы рюкзак, нашел шутки в три часа ночи, второй спросонья отругивался, что никакого рюкзака он из-под головы не вытаскивал, первый от того, что второй не признавался, заводился еще больше, — а утром выяснилось, что рюкзак вместе с куском палатки из-под головы вытащила голодная медведица, вот
