Словацкая новелла - Петер Балга
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда-то в Радотине… Майерский приглянулся ей сразу же — он был стройный, высокий, тонкий в талии, лицо худое; одет был в новенький костюм для верховой езды, сапоги его с мягкими голенищами были начищены до блеска. Она засмотрелась тогда на его удлиненное, гладко выбритое лицо, сине-черное от пробивающейся щетины, на узкие, черные, в ниточку усики и на черные, гладко зачесанные волосы.
В Радотин пришла теплая весна. Зита с матерью готовили еду для работников, а как-то раз после ужина, когда в кухне, кроме них, никого не было, Майерский храбро спросил:
— А что бы вы сказали, тетка Фуркова, если бы я взял в жены вашу Зитку? Да вы не думайте — все честь по чести…
Фуркова поглядела на Майерского и медленно, с усмешкой повернулась к покрасневшей Зите.
— Зачем вы так говорите, пан управляющий? — спросила она.
— Потому что я люблю Зитку, — решительно ответил Майерский.
После этого Зита позволила обнять себя. Одной рукой он гладил ее по волосам, а другой все крепче прижимал ее к себе.
— Но, пан управляющий, — прошептала Зита, отодвигаясь.
Три недели радовались Фуркова, ее Зита, и Майерский радовался тоже, потому что Фуркова — она всегда приговаривала: «Бедной девушке немного радости перепадает, разве что от парня» — доверилась Майерскому и ни на что не обращала внимания, даже на то, что когда она не видела Зиту, то не видела и Майерского. Только через три недели — Зита помнила, это было в четверг, в мае, — Фуркова вдруг приказала:
— Больше с ним не ходи!
— Что это? Почему?
— А то, что он женат! Где-то в Темешанах у него жена и двое детей.
Зита побледнела, потом залилась краской.
— А кто, — спросила она, помолчав, — кто сказал вам, мама?
— Кто-кто… Не важно…
На другой день, придя к Майерскому, Зита решилась спросить:
— Правда это, Йожко, что у тебя жена и дети? Ведь у нас будет… у меня будет ребенок…
Майерский ничего не сказал, только дня два ни Зита, ни Фуркова его не видели. Многим работникам показалось, что он задумывается. На третий день он явился в кухню и грубо накричал на Фуркову:
— Вы могли бы варить получше, Фуркова! Не для свиней же стряпаете!
— А из чего прикажете стряпать лучше? Разве у вас чего допросишься?
— Что? У меня не допросишься? Да вы воруете, Фуркова! Вы прячете, все прячете — сахар, жир, сало…
— Глядите, люди добрые! — закричала Фуркова. — А ты что делаешь, пан управляющий? Ты самый первый вор и есть!
На щеках и остром носу Майерского появилась краска — так бывало всегда, когда он сердился.
— Хорошо же, Фуркова, вам дорого обойдутся эти слова, мы еще поговорим с вами на суде. — Разгневанный Майерский вышел из кухни и на другой же день подал на Фуркову и Зиту в суд.
Зита склонилась к горячему от лихорадки сыну и качала зыбку.
Майерский подал на них в суд, и ему не было стыдно, для нее это был страшный стыд, никогда еще ни Фуркова, ни сама она не были в суде… Их судили, а они ничего не сделали…
Зитин мальчик тихо и жалобно заплакал.
Зита перевернула его на другой бок и снова начала качать. Старые полозья зыбки стучали и гудели.
Вокруг избы Чернеков синела тихая ночь, снег перестал скрипеть под сапогами парней Обмана, весь верхний конец Лескова был тихий, будто погруженный в грязное масло.
— Ты что это, заснул здесь! — разрубил глубокую тишину лающий голос Обмана, раздавшийся перед избой Ганков, где стоял в дозоре немецкий солдат Мёллер.
— Ты, вшивый пес! Таких вшивых псов фюрер давно должен был переварить на мыло! Тридцать шагов туда, тридцать обратно! Марш! Молчать, ты, вшивый пес! Вши тебя жрали еще в брюхе матери! Лучше бы они сожрали тебя там, чем… чем… Тридцать шагов туда, тридцать обратно!
Обман повернулся и вместе со своими эсэсовцами подошел к Чернековой избе. И остановился перед ней. Он насторожился и стал слушать.
— Что это такое? — спросил он шарфюрера Книвальда, который был рядом. — Что там стучит?
— Не знаю.
— А что ты вообще знаешь?
Обман взглянул на светящиеся часы. Время близилось к половине одиннадцатого. Полозья зыбки стучали и гудели через равные промежутки времени.
Обершарфюрер Эрнст Обман давно не слышал такого звука и подумал о большом дизель-моторе. Такой мотор помещался в бетонированном подземелье мельницы, которую его отец купил в Алене, когда Эрнсту было три года. Точно так же гудел тот мотор, когда Эрнст с другими детьми играл за мельницей. Обо всем этом думал Обман, стоя перед избой Чернеков. Но для чего здесь мотор? Мотор? Динамо? Тайная радиостанция? Где находится мотор? Под землей? Обман подтолкнул шарфюрера Книвальда.
— Идем, шарфюрер!
Девять немцев в белых маскхалатах с капюшонами, держа наготове скорострельные винтовки, вломились в Зитину кухню.
— Господи спаси! — Зита схватилась за горячую плиту, а другой рукой продолжала качать мальчика.
— Ах, вон оно что! — обершарфюрер Обман повернулся к шарфюреру Книвальду и к остальным, ткнул пальцем в зыбку и произнес: — Я такого никогда еще не видел и подумал было уже — ха-ха! — а это щенок — ха-ха! — а над щенком сучка — ха-ха! Какая красивая, белая, готовая для постели. Она собирается лечь спать! Она считает, мы больше не воюем, войны нет и никогда не было. А может быть, она ждет партизана…
Зиту мгновенно сковал холод, потом будто горячей водой облило — она никогда не видела, чтобы лесковские немцы ходили в маскхалатах.
Парни Обмана, которых в Зитиной
