Книга песчинок: Фантастическая проза Латинской Америки (с иллюстрациями) - Всеволод Багно

Полуобнаженная Фостин неописуемо прекрасна. Она веселилась до глупого самозабвенно, как веселятся люди только на пляже. Подойдя к краю, первой прыгнула в воду. Я слышал, как они смеются и плещутся.

Дора и пожилая сеньора вышли первыми. Старуха, щелкая пальцами, отсчитывала:

— Раз, два, три.

Компания, очевидно, затеяла бег наперегонки. Вот показались и запыхавшиеся мужчины. Фостин продолжала плавать.

Матросы между тем высадились на берег и разбрелись по острову. Я спрятался в густой кроне пальмы.

А теперь я постараюсь точно воспроизвести события, свидетелем которых я был, начиная со вчерашнего вечера до сегодняшнего утра,— события столь невероятные, что действительности, я думаю, немало пришлось над ними потрудиться... Теперь мне кажется, что истинное положение вещей не таково, каким я описал его выше, и что происходит со мной совсем не то, что мне кажется.

Когда купальщики отправились одеваться, я решил неотступно следовать за ними. Однако скоро понял, что принял неверное решение.

Я уже уходил, когда у бассейна показался густобровый черноволосый юноша. Через минуту в одном из окон я заметил настороженно выглядывающее лицо Мореля. Вскоре он спустился по лестнице. Я был близко и все слышал.

— Я не хотел говорить при людях. Но мне нужно кое о чем рассказать вам и еще нескольким, самым близким.

— Рассказывайте.

— Не здесь,— сказал Морель, подозрительно глядя по сторонам.— Когда все разойдутся, останьтесь.

— Но я буду совсем сонный.

— Тем лучше. И чем позже, тем лучше. Но, главное, будьте благоразумны. Я не хочу, чтобы женщины узнали. От их истерик я сам становлюсь истериком. Прощайте.

Он поспешно удалился. Перед тем как войти в здание, остановился и взглянул назад. Юноша начал подниматься вслед за ним, но Морель знаками остановил его. Засунув руки в карманы и насвистывая какой-то примитивный мотивчик, он стал прохаживаться взад и вперед.

Я попытался разобраться в том, что видел, но что-то мешало. На душе было тревожно.

Прошло минут пятнадцать.

На верху лестницы появился седобородый толстяк, которого я еще не успел упомянуть в своем сообщении. Постояв немного, глядя вдаль, он спустился и остановился перед музеем, взволнованно озираясь.

Вернулся Морель. Разговор их был недолгим. Мне удалось расслышать только:

— ...а если я скажу, что ваши слова и поступки все это время фиксировались?

— Мне все равно.

Я подумал, уж не обнаружен ли мой дневник. В любом случае надо быть настороже. Противиться усталости и не терять бдительности. Не дать застать себя врасплох.

Морель ушел, оставив толстяка в нерешительности. Затем появился вновь вместе с Алеком — юношей восточного типа: черные волосы, зеленые глаза. Все трое удалились.

Показались мужчины и слуги, выносившие плетеные кресла и ставившие их в тени большого, но засохшего хлебного дерева (несколько подобных экземпляров, правда не столь могучих, я видел в одной старой усадьбе в ЛосТекесе). Дамы расселись в кресла, мужчины устроились вокруг, полулежа на траве. Все это напомнило мне родину.

Фостин спустилась к камням. Я просто болен от любви к этой женщине (любви к тому же нелепой, ведь мы ни разу не заговорили). На ней был теннисный костюм; голова повязана темно-лиловым платком. Я представил, как буду вспоминать эти платки, когда Фостин уедет.

Мне ужасно захотелось помочь ей нести сумочку и плед. Я следил издали: вот она положила сумочку на камень, расстелила плед, застыла, глядя на вечереющее небо и море, словно сообщая им свою безмятежность.

Рушилась последняя возможность быть счастливым с Фостин. Я мог бы пасть перед ней на колени, поведать о своем чувстве, о своей жизни. Но я не сделал этого. Мне показалось, что это будет неуместно. Конечно, женщины привыкли выслушивать признания и комплименты. Но было бы лучше, если бы ситуация разрешилась сама собой. Незнакомец, рассказывающий нам свою жизнь, ни с того ни с сего признающийся, что был осужден на пожизненное заключение и бежал из тюрьмы и что в нас — единственный смысл его существования, неизбежно вызовет подозрения. Любой заподозрит тут попытку шантажа с целью всучить «доподлинное» перо Боливара (1783— 1830) или бутылку с парусником внутри. Был и другой вариант: сесть рядом и, глядя на море, тоном простодушного, мечтательного сумасшедшего заговорить о двух солнцах, о нашей общей любви к закатам; выдержать паузу, чтобы дать ей возможность задать вопрос; не спеша рассказать о том, что я — писатель, всегда мечтавший жить на необитаемом острове; признаться, что ее спутники раздражают меня; поведать о своем добровольном изгнании, о болотах и низинах (здесь возможно лирическое отступление об опасностях приливов) и незаметно подвести к мысли: теперь я с тревогой жду их отъезда, того дня, когда я лишусь мирного удовольствия глядеть на нее в сумерках.

Она встала. Я задыхался от волнения, словно Фостин могла услышать мои мысли, словно я ненароком оскорбил ее. Она направилась к расположенному метрах в пяти камню, где оставила сумочку, из которой высовывался краешек книги. Затем вернулась на место и, открыв книгу, положила на раскрытую страницу ладонь и снова устремила взгляд полуприкрытых глаз в сумеречную даль.

Нижнее из солнц закатилось. Фостин встала... я бросился за ней, упал на колени и выкрикнул:

— Фостин, я люблю вас.

Поступить так заставила меня мысль о том, что, быть может, лучшим союзником мне будет вдохновенная импровизация, которую уж никак не заподозришь в неискренности. Какое впечатление я произвел — не знаю. Меня спугнули чьи-то шаги, чья-то большая тень. Я спрятался за пальмой. Дыхание было таким громким и прерывистым, что я едва мог расслышать разговор.

Морель настаивал, что им нужно объясниться.

— Хорошо, пойдемте в музей,— ответила Фостин (это я услышал совершенно отчетливо).

Они заспорили. Морель возражал:

— Я хотел воспользоваться случаем... здесь, где нас никто не видит...

Еще до меня долетело: «будь настороже», «ты не похожа на других женщин», «держать себя в руках».

Могу заверить, что Фостин упорно отказывалась остаться. Морелю пришлось уступить:

— Сегодня ночью, когда все разойдутся, прошу тебя, останься.

Они пошли через пальмовую рощу к музею. Морель говорил не умолкая и размахивал руками. В какой-то момент ему удалось взять Фостин под руку. Дальше они шли молча.

Увидев, как они вошли в музей, я подумал, что надо бы позаботиться о еде, чтобы потом всю ночь посвятить наблюдениям.

«Чай для двоих» и «Валенсия» не смолкали почти до самого утра. Несмотря на свою решимость, я почти ничего не съел. Глядеть на беззаботно танцующих людей, а самому в это время жевать клейкие листья, отдающие землей корни и похожие на тугие клубки толстых ниток луковицы оказалось выше моих сил, и я отважился войти в музей, чтобы раздобыть там хлеба и какойнибудь человеческой еды.

Ровно в полночь я проник в музей через склад угля. В столовой и кладовой была прислуга. Я решил спрятаться и подождать, пока все не улягутся. Быть может, мне удастся услышать, о чем же Морель собирался рассказать Фостин, густобровому юноше, здоровяку и черноволосому зеленоглазому Алеку. Потом я стащу что-нибудь поесть и попытаюсь незаметно выбраться.

На самом деле я не придавал большого значения тому, что собирался сообщить Морель. Мысль о корабле, готовом к отплытию, о том, что я могу так легко и навсегда потерять Фостин, заставляла сжиматься сердце.

Проходя через холл, я увидел призрачный двойник трактата Белидора, который я взял отсюда две недели назад; он лежал на той же зеленой мраморной полке, точно на том же самом месте. Ощупав карман, я вытащил книгу, сравнил: передо мной были не два экземпляра одной и той же книги, а две точные копии одного экземпляра — с расплывшейся лазурной кляксой, словно облако, набежавшее на слово «Perse» [155], с кривой царапиной на нижнем краю обложки... Я говорю лишь о внешнем сходстве... Мне не удалось даже дотронуться до лежавшей на полке книги. Сначала в холле появилось несколько женщин, потом вошел Морель. Пришлось поспешно ретироваться. Пройдя через зал с аквариумом, я спрятался в комнате с зелеными стенами за поставленной углом ширмой. Сквозь щель ширмы мне был виден аквариум.

Тем временем Морель отдавал распоряжения:

— Сюда поставьте стол, здесь — стулья.

Принесли еще стулья и расставили их рядами перед столом, как в конференц-зале.

Было уже очень поздно, когда стала появляться публика. Послышался шум, любопытствующие голоса, одобрительный смех; преобладало сонное благодушие.

— Будем ждать,— сказал Морель.— Я не начну, пока не соберутся все.

— Нет Джейн.

— Джейн Грей.

— Ну и что.

— Надо сходить за ней.

— Разве ее сейчас добудишься?