Павел I - Алексей Песков

– Вы чрезвычайно горды. Вспомните, что в Летнем дворце я подошла к вам однажды и спросила вас, не болит ли у вас шея, потому что я увидела, что вы мне едва кланяетесь и что вы из гордости поклонились мне только кивком головы.

– Боже мой, Ваше Императорское Величество, – отвечала невестка, – как вы можете думать, что я хотела выказать гордость перед вами? Клянусь вам, что мне никогда в голову не приходило, что этот вопрос, сделанный вами четыре года тому назад, мог относиться к чему-либо подобному.

– Вы воображаете, что никого нет умнее вас.

– Если бы я имела эту уверенность, ничто больше не могло бы меня в этом разуверить, как мое настоящее положение и даже этот самый разговор, потому что я вижу, что я по глупости до сих пор не поняла того, что вам угодно было мне сказать четыре года тому назад. Так они собеседовали еще некоторое время, пока наконец не подошли к самому главному для ея величества пункту. У государыни была улика: три письма Екатерины фельдмаршалу Апраксину на театр военных действий.

– Вы вмешиваетесь во многие вещи, которые вас не касаются; я не посмела бы делать того же во времена императрицы Анны. Как, например, вы посмели посылать приказания фельдмаршалу Апраксину?

– Я! Никогда мне и в голову не приходило посылать ему приказания!

– Как? Вы можете отрицать, что ему писали? Ваши письма тут, – и государыня указала на туалетный столик. Там лежали сложенные письма. – Вам запрещено писать!

– Правда, что я нарушила запрет и прошу в этом прощения, но эти три письма могут доказать Вашему Императорскому Величеству, что я никогда не посылала ему приказаний; я просила его следовать вашим приказаниям.

И это была сущая правда, то есть правда о том, что было написано в этих трех письмах: достаточно было их прочитать. Государыня их читала и понимала умом, что в письмах нет ничего преступного, кроме самого факта их отправления, но сердце ее чуяло опасность.

– Бестужев говорит, что было много других писем, – солгала государыня (старый канцлер ничего не говорил про другие письма).

– Если Бестужев это говорит, то он лжет.

– Ну так, – вспылила государыня, – если он лжет на вас, я велю его пытать.

«Она думала этим напугать меня, – вспоминала Екатерина, – я ей ответила, что в ее полной власти делать то, что она находит нужным, но что я все-таки написала Апраксину только эти три письма. Она замолчала и, казалось, соображала».

Видимо, именно в это мгновение государыня и сообразила, что дальнейшее развертывание следствия приведет ее же саму в тупик: даже если Бестужев под пыткой наговорит на великую княгиню что-нибудь новое, та все равно ничего не признает, но уж тогда неприлично будет ее не отослать – хоть за границу, хоть в монастырь.

Прямым следствием разговора стало решение по делу Бестужева. Канцлеру еще зимой вынесли смертный приговор за преогорчения, доставленные ея величеству сношением с великой княгиней, и теперь ждали высочайшей воли. Воля государыни после разговора с невесткой была такова: жизни и недвижимого имущества не отымать, казенные долги взыскать, отправить в собственную деревню в Можайский уезд (Соловьев. Кн. XII. С. 435).

Это было в апреле 1759-го, и скоро великая княгиня стала получать все более и более осязательные знаки монаршей милости. По ее собственным словам, именно после всей этой истории императрица сказала, что великая княгиня очень умна.

Через три года слова эти с должным придыханием начнут повторять все без исключения близстоящие. А пока они продолжают прикидывать, что делать, когда императрица умрет, и по обыкновению всех людей, привыкших к той покойной жизни, которой они жили много лет, никто ничего не предпринимает.

1761

Тем временем на Западе продолжается война. Раз в год мы громим Фридриха, и с каждым годом силы и казна его истощаются. Зимой мы располагаемся в квартирах уже на территории неприятеля, и каждый год кажется, что вот-вот будет одержана последняя победа, за которой придет вожделенная минута – минута дележа Прусского королевства.

Но союзницы наши устали. Нет былого жара, что пылал в 1756-м году, когда нас зазвали защищать международные интересы. Во Франции уже хотят заключить с Фридрихом сепаратный мир. Императрица Елисавета Петровна удручена: война разоряет не только неприятеля – наша казна тоже пустеет; здоровье тает – то колики, то припадки; наследник – дурак и урод,[79] а кем его поменять?..

Тут-то наступает 25-е ноября 1761 года – двадцать лет со дня восшествия на престол.

И словно организм государыни ждал юбилейной даты, чтобы только после нее остановить свою работу: с середины ноября припадки участились, а за три дня до Рождества государыня стала умирать.

На улицах тихо-тихо. Сильно морозит.[80] Петербург замер в ожидании. Но одно дело – знать, как действовать в экстремальной ситуации, другое дело – действовать, когда такая ситуация возникнет. Екатерина знала, чего хочет, – еще в 1755-м году она рассчитала ход событий по минутам: как она при известии о начале агонии окружит себя верными гвардейцами, как ей принесут сына, как она с сыном на руках…

И вот уже государыня Елисавета Петровна сквозь кашель и рвоту исповедалась. Вот приобщилась Святых Таин. Вот гаснущим шепотом она повторяет за своим духовником отходные молитвы. Вот верные гвардейцы говорят Екатерине:

– Повели, мы тебя возведем на престол.

Что же она отвечает?

– Бога ради, не начинайте вздор; что Бог захочет, то и будет, а ваше предприятие есть рановременная и несозрелая вещь (Екатерина. С. 463).

Почему она отказалась? Ведь в те минуты даже Шуваловы, одинаково боявшиеся и нового Петра и новой Екатерины, разведывали насчет перемены будущей царственной персоны и пробовали осторожно, через третьих лиц, узнать, что скажет Екатерина на предложение сделать ее сына императором, а ее – временной правительницей.[81]

Конечно, по прошествии времени всегда кажется, что то, как всё произошло, – произошло именно так, потому что не могло произойти иначе. По прошествии времени сила вещей мнится строгой соединительницей совокупности воль масс в стройную историческую последовательность событий, непреодолимую ничьей личной волей. – Отчасти так и есть. Сила вещей – грозная сила. В ней надежда и страх. С ней опасно шутить. Ею нельзя повелевать по собственному произволению.

Но случаются минуты, когда она зависает недвижно, искушая нас возможностью совершить нечто такое самостоятельное, после чего в истории установятся новые маршруты. И если в такие минуты кто-нибудь из тех, в чьих руках имеется хоть немного власти и оружия, сделает резкое движение, – история действительно может пойти иным путем, нежели тот, по которому бы шла, если бы мы не сделали этого движения.