По ту сторону безмолвия - Джонатан Кэрролл

Я открыл дверь палаты, увидел, что в коридоре пусто, и вышел. По счастью, там нашлась дверь, которая выходила в большой сад. Снаружи приятно пахло свежестью, и мне захотелось плакать. Стоял вечер. Я прошел по мощенным булыжником дорожкам через сад, перелез через несколько высоких изгородей и очутился на больничной автостоянке. Такси высадило кого-то у входной двери и как раз отъезжало, когда я помахал рукой и залез внутрь.

— Эй, вам повезло. Я почти уехал. Куда? — Шофер поглядел в зеркало, и сделал большие глаза. — Мать моя женщина! Что с вами стряслось?

— Автокатастрофа. Пожалуйста, вы не отвезете меня в аэропорт Ньюарка?

— Уверены, что с вами все в порядке? Я хочу сказать, можете ехать и все такое?

— Да, пожалуйста, просто отвезите в аэропорт. Повесился. Самое жестокое, самое гениальное, что он мог сделать. Что он сказал тогда? «Я не рисунок». Так он сказал? Да, что-то в таком роде. А теперь вот повесился, и все, все кончилось, все завершено и в каком-то смысле отвратительно совершенно, ничто на свете не могло произвести большего эффекта. Я не сомневался, что Линкольн сделал это где-то в доме, чтобы Лили наверняка нашла его. Лили или Грир.

— Грир. О господи!

— Вы что-то сказали?

— Нет, ничего.

Шофер посмотрел на меня в зеркальце и покачал головой. Рядом со мной в темноте на сиденье стояла моя спортивная сумка. Я сунул в нее руку и пошарил в поисках блокнота и карандаша. Откинул крышку, приложил карандаш к бумаге и стал рисовать. Если не считать уличных фонарей и встречных фар, иногда освещавших нас, в такси было совершенно темно. Но я рисовал и рисовал, не глядя на бумагу, только чувствуя, как царапает карандаш, отпустив руку на волю, позволив ей делать все, что заблагорассудится. Я рисовал до тех пор, пока мы не приехали в аэропорт. Оставил блокнот и карандаш на сиденье и вышел, чтобы сесть на самолет и лететь домой.

В полете показывали фильм. Стюардесса дала мне наушники, но я оставил их валяться у меня на коленях. Мне больше нравилось смотреть без звука, самому додумывать диалоги, угадывать сюжет, безмолвно разворачивающийся передо мной. Все, что угодно, чтобы чем-то занять голову.

У очень красивой блондинки есть все, чего можно пожелать — деньги, власть, красивый бой-френд, который, кажется, любит ее, как и весь мир. Но ей все надоедает. Однажды она встречает чудовищно толстого мужчину, который работает кассиром в супермаркете. Они разговаривают, она смеется, снова говорят. Следующий кадр — она поджидает его после работы на автостоянке у супермаркета. Он выходит из магазина и видит ее, белокурую Венеру, облокотившуюся на красную спортивную машину, явно ожидая его. Крупным планом его лицо. Глаза у него закатываются, он падает в обморок.

Фильм становился все хуже и увлекал меня все больше. Я надел наушники и включил звук на всю громкость. Парочка должна сражаться против всего мира, чтобы доказать, что их любовь — настоящая. Фильм переполняли все мыслимые штампы. Богатые родители блондинки в ярости, ее молодой человек, вроде бы такой достойный, оказывается скотиной и делает все, что может, чтобы разлучить влюбленных голубков. И они чуть не расстаются, но истинная любовь все побеждает.

Наверное, глупее фильма я в жизни не видел, но смеялся беспомощным шуткам, напряженно подаваясь вперед в кресле, когда героев постигали несчастья. В конце, когда они очутились в идиллическом городке в Вермонте, где открыли универсальный магазин, я заплакал. И не мог остановиться. Сидевшая по другую сторону прохода женщина средних лет смотрела на меня с подозрением. Каким я был в ее глазах? Человек с распухшим, разбитым лицом, плачущий, как ребенок. В тот момент я все бы отдал за то, чтобы еще раз посмотреть этот фильм, но экран опустел, потом почернел. Я машинально полез в сумку за блокнотом, но потом вспомнил, что оставил его в такс. Взглянул на женщину, но она вернулась к своему журналу. Мне ничего не оставалось, кроме как закрыть глаза и думать о своем мертвом мальчике.

Я забрал машину со стоянки и поехал в город. Меня не было чуть больше суток, но неизменной в нем осталась только дорога с оранжевыми фонарями над головой и знакомыми рекламными щитами авиакомпаний, отелей, туров выходного дня в Лас-Вегас и на озеро Тахо. Проезжая мимо заправочной станции, где кассир смотрел на клиентов в бинокль, я подумал, не остановиться ли и не спросить ли его через толстое защитное стекло: «Помните меня? Не важно, как я сейчас выгляжу; я тот почтенный, законопослушный гражданин, кто вчера вечером дал вам двадцатку. Вчера вечером, когда опасность и горе еще не облеклись пугающей плотью. Не такой, как сейчас, с багровым разбитым лицом и мертвым будущим».

Я миновал торгующий гамбургерами павильон, где накануне стояла кровожадно настроенная шайка, но сейчас он был пуст и полон желтого тоскливого света. Еще несколько поворотов — направо, налево, два красных сигнала светофора, еще раз направо, и я оказался на нашей улице. С возвращением, папочка. Линкольн ехал по улице на велосипеде. Когда-то здесь мы вместе гуляли с собакой. «Линкольн, на газоне лежат несколько пакетов. Не поможешь мне занести их в дом?»

Машины Лили нигде не было видно, но на подъездной дорожке стоял черный джип Мэри По. Я подрулил к обочине и выключил мотор.

— Сосчитаю до пятидесяти и войду. Только сосчитаю — и войду.

В гостиной горел свет, и я издалека попытался рассмотреть в окно, есть ли там кто-нибудь, кроме Мэри. Никакого движения, никаких расхаживающих взад-вперед силуэтов. Вглядываясь, я считал до пятидесяти. На пятидесяти я пойду. Тишина.

Кто-то громко постучал по окну машины. Я подпрыгнул. Мозг завопил — это Линкольн, Линкольн вернулся! Он здесь, он не умер, он здесь…

К окну наклонялась загорелая темноволосая женщина. Лет тридцати пяти, симпатичная, но на лице слишком много морщинок, выдающих и возраст, и опыт. Стук так меня напугал, что я не понял, когда она жестом попросила меня опустить стекло. Я покачал головой. Женщина стояла так близко, что, когда она заговорила, я услышал ее голос сквозь стекло:

— Вы не могли бы приоткрыть окно? Пожалуйста, только на минуту.

Я приоткрыл окно до половины. Успокаиваясь, понял, что откуда-то знаю ее лицо. Может, она живет по соседству? Что она делает здесь в такой поздний час?

— Спасибо. Вы знаете, кто я? Вы меня узнаете?

— Нет.

— Я Белёк, мистер Фишер. Подруга Линкольна, Белёк.

Когда я видел ее накануне вечером, Белёк была шестнадцатилетней девушкой с торчащими, словно иглы дикобраза, белыми волосами и таким клоунски-белым, смертельно бледным лицом, будто пользовалась театральным гримом. А эта женщина на вид была почти моя ровесница, с короткими темными волосами и… веснушками. И все же, чем дольше я смотрел, тем больше сквозь ее лицо проступало то, знакомое, юное. Глаза, рот… те же. Я часто видел Белька за те месяцы, что она водила компанию с Линкольном.