О Лермонтове: Работы разных лет - Вадим Вацуро

Стихотворение (несомненно, переводное) имело примечание, помещенное как предисловие переводчика и превратившееся у Лермонтова в подзаголовок. Оно гласило: «После 9 термидора, разрушившего могущество Робеспиера и его сообщников, когда все парижские тюрьмы были отворены, стены оных нашлись покрытыми множеством различных стихов, в которых пленники, заключенные сим тираном, проявляли мужественную твердость в печальном своем положении. Вот перевод одной из таких надписей, где французская веселость научает нас терпеливо сносить нещастия, которых переменить не можно».

Уже это примечание дает нам отчасти возможность почувствовать общую тональность стихотворения: монолог его лирического героя носит не гедонистический, а скорее стоический характер. К сожалению, французский оригинал «Веселости» остается неустановленным, и для нас пропадают исходные акценты. Сразу после термидорианского переворота стихи, написанные в якобинских тюрьмах, стали появляться в «Альманахе муз» и других популярных изданиях; в 1795 году вышла в четырех частях книжка Куассона «Обозрение парижских тюрем в правление Робеспьера, содержащее различные анекдоты

о многочисленных узниках, с куплетами, стихами, письмами и завещаниями, ими написанными»; эта книга неоднократно переиздавалась в разных вариантах и под разными названиями67. Целью издания было показать, что в период «тирании» Робеспьера дух его жертв не был сломлен и они сохраняли мужество и самообладание даже на пороге смерти; среди довольно многочисленных стихов, помещенных в альманахе и принадлежавших как известным поэтам, так и совершенно безвестным любителям, мы находим произведения самых разных жанров – от политической инвективы до водевильного куплета. Из всего этого разнородного репертуара Д.О. Баранов, литератор «вольтерьянских» симпатий68, выбрал стихотворение, полное философического скептицизма, где грустная ирония одинаково распространяется и на узника, и на место его обитания, «злобный» строитель которого, «не внемля стонам слезным, Везде пожертвовал приятному полезным», и на «друзей», которые своим унынием хотят заставить узника плакать вместе с собою, и на самую «веселость» его – следствие печальной необходимости и неизбежности. Весь этот довольно сложный эмоциональный рисунок почти исчез в лермонтовском переложении, над которым тяготела традиция горацианской лирики; в соответствии с нею, его герой наделен способностью забывать долгие страдания «в один веселый час».

Несколько сопоставлений покажут нам направление переработки. Экспозиция «Веселости» полностью опущена Лермонтовым. Мы приведем ее целиком, так как именно она определяет основную тональность исходного текста.

Как я сижу в тюрьме, тому уже два года,

За шалости мои наказан, видно, я.

О ты, преемник мой! какого б ни был рода,

В сем месте пагубном пускай судьба моя

Послужит для тебя уроком справедливым!

Узнай: и в сей тюрьме ты можешь быть счастливым,

Хотя в жилище сем большой утехи нет,

И лучше б я желал, гуляя на свободе,

Рассматривать цветы, растущие в природе,

Чем стены черные, где чуть-чуть брезжит свет.

Но если заперт кто, тот в выборе не волен,

А должен тем, что есть, повсюду быть доволен.

Науки тайна сей нимало не трудна,

Сказать ли вам ее? – Веселость, вот она.

Веселость может все украсить нам предметы:

Она печальное приятным сотворит,

Лишение богатств, мирских честей расчеты,

Неволю самую забыть собой велит.

Не огорчаюсь я оковами моими,

Цепями, как дитя, бренча, смеюсь над ними.

Не теми ли же я игрушками играл

И прежде в свете сем, где, скованный страстями,

Или раскаянье, иль чувств обман встречал?

Здесь боле не смятусь мирскими суетами.

Заботу, скуку я отсель изгнал навек.

Пусть ими мучится богатый человек.

Следующие фрагменты «Веселости», собственно, и дают основное содержание лермонтовскому стихотворению. Так, заимствуется деталь – мышь, грызущая ночной колпак узника:

В тюрьме моей ничто крушить меня не может.

Холодная стена, соломенна постель,

Убогий мой наряд, и мышь, котора, в щель

Прокравшись к сонному, на мне колпак мой гложет,

Все то смешит меня.

У Лермонтова:

И если крыса в ночь

Колпак на мне сгрызает,

Я не гоняю прочь:

Меня увеселяет

Ее бесплодный труд…

(1,18)

«Веселость» содержит и сцену встречи с друзьями:

.. Напрасно из друзей

Собравшись несколько к окну моих дверей,

Стоят в унынии, нахмурившись совою,

И плакать заставлять хотят меня с собою.

Я утешаю их, смеюсь и говорю:

«Друзья! за вашу скорбь я вас благодарю.

Но может ли она мою смягчить судьбину?

Отворит ли мне дверь и страшный сей замок,

Которого в стене я вижу половину?

Без пользы сетовать почти всегда порок.

Отколь уйти нельзя, там лучше оставаться…

Отсюда Лермонтов берет обращение к «любезным друзьям» в начале стихотворения, но с совершенно иным смыслом. У Баранова – «утешение» друзьям, тронутое ироническими интонациями, а заключительные пародийно-моралистические сентенции – венец вынужденного стоицизма. У Лермонтова – совет «ликовать», «осушать чаши» «любви в безумном сне», вспоминая при этом отсутствующего товарища, который, в свою очередь, не предается унынию.

Последующий текст содержит описание узилища; он перефразирован и Лермонтовым. Сравним:

Чулан мой непригож, я должен в том признаться.

В нем бронза, ни ковры не встретятся глазам,

Богатство здесь мое не ослепит собою,

Но к жизни нужное вы все найдете там.

Вот хлеба мой кусок и кружка вот с водою;

Я с ними с голода, ни с жажды не умру.

В стене отверстие, как будто поневоле,

Едва лишь воздуху дает для входу поле,

Но задохнуться тут никак я не могу.

Вот стол мой! он не чист, червями поистравлен,

Но может быть на нем обед всегда поставлен;

А стул сей, под собой три ножки лишь храня,

Хотя шатается, но держит он меня.

Пересказ Лермонтова в этом месте улавливает саркастические акценты исходного текста, но сохраняет их в ослабленном виде:

Я также в вашу честь,

Кляня любовь былую,

Хлеб черствый стану есть

И воду пить гнилую!..

Пред мной отличный стол,

И шаткий <и> старинный,

И музыкой ослиной

Скрипит повсюду пол.

В окошко свет чуть льется…

(1,17)

Следующие строки («Я на стене кругом / Пишу стихи углем, / Браню кого придется, / Хвалю кого хочу, / Нередко хохочу, / Что так мне удается») намечают совершенно иной лирический образ, который, быть может, не без некоторых оснований сближали с Беранже. Он строится исходя из ситуации, обрисованной в подзаголовке: стихи углем, упоминаемые здесь, – вероятно, и «Веселый час», найденный «на стенах <…> государственной темницы». Узник – беспечный поэт, сохранивший внутреннюю свободу и не скептическое, а гедонистическое мироощущение. Совершенно на тех же основаниях переосмысляются последующие строки – о тюремном стороже:

Когда тюремный страж и грубый и докучный

Приносит для меня претощий мой обед,

Которому один лишь голод вкус дает;

Когда ключей его я слышу звон прескучный,

Навстречу с радостным лицом ему спешу,

Игриво кланяюсь и в миг его смешу.

От этого обед приносит он вкуснее

И цербер для меня становится добрее.

Друзья любезные! в злой, в доброй ли судьбе

Украсьте жизнь свою веселости цветами.

Лермонтов снимает автоиронию, убирая все негативные характеристики. Другими словами, он исключает тот контекст, в котором рекомендация «украшать жизнь» «веселости цветами» приобретает характер саркастической насмешки. Интонации исходного текста в его переложении едва ощущаются:

Я сторожа дверей

Всегда увеселяю,

Смешу – и тем сытей

Всегда почти бываю.

(1,18)

Сопоставление концовок обоих стихотворений довершает уже определившуюся картину. В «Веселости» ирония сгущается и становится мрачной; она обращена к следующему узнику:

Теперь, преемник мой! скажу опять тебе,

Учись, подобно мне, смеяться над бедами.

И если некогда ты будешь у дверей,

Где смерть в судилище разит косой железной,

Заставь, коль можешь, там смеяться ты судей;

Тогда-то приговор дадут тебе полезный.

С покоем здесь живи. Чулан оставя сей,

Охотно променюсь жилищем сим с тобою:

Оно в жары тепло и холодно зимою.

Но если ты когда захочешь как-нибудь

Сыскать на улицу отсюда тайный путь,

Поверь мне, весь твой труд останется напрасен.

Здесь пленник может быть навеки безопасен;

А стен незыблемых, в которых он живет,

Алькида самого рука не потрясет.

Строитель злобный их, не внемля стонам слезным,

Везде пожертвовал приятному полезным.

Оптимизм концовки «Веселого часа» на этом фоне прорисовывается особенно ясно:

Тогда я припеваю

……………………………