О нас троих - Андреа Де Карло

Он показал своей сильной рукой на мои картины:

— По-моему, прекрасные работы. Хочется рассмотреть все как следует.

— Мне тоже, — сказала Мизия. — Наверно, я все их уже видела, но, боюсь, была все равно что в прострации.

На самом деле это были не те картины, что я писал у нее дома, но все равно они несли отпечаток мыслей и чувств того времени; правда и то, что Мизия была тогда, можно сказать, в прострации, но без ее советов, подсказок, безапелляционных оценок ничего подобного я бы не создал. Я продолжал следить за Мизией, пока она смотрела картины, очарованный тем, что узнавал в ней и что не узнавал: тем, как лихорадочная нервозность и бесконечные перепады настроения, свойственные ей тогда, в Париже, сменились теперешним ровным настроением, окрашенным теплом и счастьем. Она была здорова, и единственным следствием той ее болезни было ощущение того, что она, возможно, чересчур наслаждается своим здоровьем и потому не скупится на проявления радости и доброжелательности.

Я обошел с Мизией и Томасом всю выставку, познакомил их с Паолой, бабушкой, как-бы-моим галеристом и мамой. Просто поразительно, как они воздействовали на окружающих: их улыбки, легкие танцующие движения — все было заразительно, и люди, застигнутые врасплох, улыбались в ответ. Мизия обняла и поцеловала Паолу, так же стремительно, как и меня, и дотронулась до ее семимесячного животика: «Здорово, здорово, я так рада!» Паола с незнакомыми людьми всегда держалась немного настороже, но тут вдруг растаяла, взгляд и голос у нее стали на удивление ласковыми.

Мизия была от нее в восторге: взяла меня под руку и отвела в сторону, не сводя с Паолы глаз: «Чудесная девушка. Я так надеялась, что рано или поздно ты встретишь именно такую: красивую, спокойную, ласковую».

Она очень обрадовалась встрече с моей бабушкой.

— Вы самый легендарный человек в семье Ливио! Весь его талант — от Вас!

Бабушка не огрызнулась по своему обыкновению.

— Вы тоже мне запомнились, — сказала она в ответ. Мизия обняла мою маму, обняла ее нового мужа-фармацевта, чем произвела на него большое впечатление, и изо всех сил пожала руку как-бы-моему галеристу: «Вы такой молодец: поверили в Ливио, когда в него никто не верил. Такой молодец!»

А мои картины просто привели ее в восторг, решительно и бесповоротно, а значит, действительно понравились. Она то рассматривала их вблизи, то отступала на несколько шагов и говорила: «Ты здорово продвинулся, Ливио. Ты стал настоящим художником, черт тебя побери».

Томас не пытался встрять в наш разговор, он занялся изучением моих картин, словно попал в один из лучших музеев Европы. Он то и дело оглядывался на Мизию, но она и не оставляла его одного, разве что на пару минут: постоянно возвращалась к нему и трогала за плечо или брала за руку, приникала к нему и что-то весело шептала на ухо, словно его присутствие придавало ей уверенности. Он целовал ее волосы, обнимал за талию, что-то говорил, приблизив к ней свое лицо почти вплотную, предлагая ей в качестве опоры свое тело. Томас был настолько ослеплен Мизией, самой ее необычностью, что тоже казался живым, умным и даже привлекательным, совсем не таким, как в Париже; он вызывал у меня странное чувство: удивление, и зависть, и восхищение — все вместе, и хотя Мизия как-то мне сказала, что люди не меняются, а если и меняются, то лишь в худшую сторону, я даже начал в этом сомневаться.

Посмотрев и пересмотрев все мои картины, они опять стали шептаться, чуть ли не касаясь друг друга губами, а потом она пошла прямо к как-бы-моему галеристу: «Мы хотим купить вон ту картину, и вон ту, и ту, а еще эту». Она показывала то в один конец галереи, то в другой и уже направлялась своей на редкость упругой и плавной походкой к очередной картине, чтобы еще раз посмотреть на нее вблизи, возвращалась и говорила: «И эту».

Никогда еще мне не доводилось видеть у как-бы-моего галериста такой улыбки; он только и делал, что кивал головой, пощипывал свою рыжую бороденку и говорил: «Конечно», «О’кей», помечая в блокноте номера картин.

И остальные посетители галереи, которые до сих пор все осторожничали, сомневались, раздумывали, вдруг тоже пришли в ажиотаж: женщина с толстыми лодыжками взяла и купила одну их моих картин, и сразу после нее сдался под напором жены мужчина без шеи, и еще две семейные пары чуть не подрались из-за одного большого полотна. Словно они, сами того не желая, не могли не последовать примеру Мизии и Томаса: настроились на легкомысленный лад, и сразу все стало просто и возможно, их движения, взгляды как бы подхватил попутный ветерок. Паола и как-бы-мой галерист просто глазам своим не верили и всё кивали мне, показывая на красные кружочки под только что проданными картинами, улыбаясь напряженными улыбками.

Я пребывал в полном изумлении, не очень понимая, что происходит.

Потом мы все вместе пошли ужинать — в ресторан с претензией на старину, где как-бы-мой галерист заранее заказал столик. Мизия пыталась продолжить разговор о моих картинах, но продержалась недолго: они с мужем вызывали такое любопытство, что даже моя бабушка согласилась отойти на второй план и сама стала спрашивать их про кино, Париж, Аргентину, про их поездки и про то, что они делали, видели, слышали в последнее время. Рассказывала в основном Мизия; но ее муж Томас был тут как тут стоило ей оглянуться на него или коснуться рукой руки, он немедленно набрасывал канву объективных данных или точных сведений, а она была вольна раскрашивать ее своими субъективными впечатлениями. Мизия рассказала, как решила положить конец своей карьере в кино и как никто из киношников не захотел понять, почему она это сделала на гребне успеха. Все, до чего могли додуматься продюсеры и режиссеры, — что она набивает себе цену или получила более выгодное предложение от другого продюсера или режиссера, и страшно огорчались и обижались, а когда она пыталась объяснить, что ей неинтересно и дальше жить в мире фальши, самолюбования и неврозов, все их подозрения вспыхивали с новой силой.

— Вы поступили правильно: кино всегда использовало женщин самым гнусным образом. Сплошной сексизм и стереотипы, — сказала ей бабушка.

— Неправда, — возразила мама. — Кино делает женщин красивыми. Вот и вы так хороши в фильме Марко Траверси.

— И все же мне это осточертело, — сказала Мизия, вроде никак не отреагировав на имя Марко. — Да и не мое это все. Я не собиралась быть актрисой, а тем более кинозвездой. Но им никогда не поверить, что вовсе не для всех успех — предел мечтаний. Что есть женщины, которые предпочитают заниматься ребенком или просто собой — тем, что им действительно интересно. Эти люди не видят дальше собственного носа и думают, что их курятник — это и есть жизнь.

Вот так она и говорила о себе, без капли эгоцентризма или самодовольства, и все равно меня что-то царапало: я пытался понять, не отказалась ли она вместе с кино и от независимости? Обязана ли она своей нынешней свободой себе или все же мужу Томасу, который сидел справа от нее, такой преданный и надежный? Но я отлично помнил, что и до него она была свободным человеком, и что однажды она уже плюнула на успех и уехала жить с козами, совсем не зная, что там ее ожидает.

Мизия рассказывала о маленьком Ливио, о выставках в Амстердаме и Лондоне, концертах в Берлине и Нью-Йорке, путешествиях на мыс Нордкап и в Марокко. Рассказывала порывисто и ярко, и когда она что-то подчеркивала или выделяла голосом, то не потому, что за этим стояли злость, грусть, неудовлетворенность, как когда-то в наших с ней разговорах: она неслась на волне оптимизма, то решительно бросаясь вперед, то просто сворачивая с темы, и глаза ее лучились доверием и весельем. Я пытался понять, достижение это или потеря, и всегда ли достижения влекут за собой потери, и не ревную ли я попросту к тому, что ей так хорошо, что она так захвачена новой жизнью, о которой я почти ничего не знаю.

В свою очередь, Томас Энгельгардт был крайне вежлив и ко всем внимателен, словно благодаря его великой любви к Мизии с него сошел, хотя бы отчасти, бесчувственный глянец, так разозливший меня при первой нашей встрече. Он так разговаривал со мной, Паолой, бабушкой, как-бы-моим галеристом, словно мы действительно были ему интересны: расспрашивал о жизни, делился наблюдениями, слушал, улыбался, весьма любезно наливал вино. В какой-то момент он даже снял пиджак, чего я никак от него не ожидал, хотя, конечно, ресторан, где мы сидели, не предполагал особой чопорности, мало того: он закатал рукава рубашки, обнажив мощные бицепсы. Томас со знанием дела расспросил как-бы-моего галериста, что тот делает, чтобы мои картины лучше продавались, дал ему без всякой высокомерности пару-тройку четких советов, как заполучить новых клиентов, и доходчиво объяснил, зачем это вообще надо делать.

Я наблюдал за ним, пока как-бы-мой галерист преображался в моего настоящего галериста, поражаясь тому, насколько Томас устроен иначе, чем мы с Марко, а еще больше — тому, что вопреки этому или как раз поэтому его союз с Мизией оказался настолько удачным. Почему, в очередной раз задумался я, очень схожие между собой люди зачастую просто калечат друг друга, а жизнь с человеком из другого теста, наоборот, идет на пользу, и как понять, закономерность тут или случайность. Думал я и о том, строятся ли и наши с Паолой отношения на принципе единства противоположностей, а если да, то как это на нас отражается.