Американка - Моника Фагерхольм

Кое-кто утверждал, что если бы в те времена на американском Западе можно было бы достать героин, то панк-музыка вообще бы никогда не родилась. Но история такова. В тот самый вечер, за ужином у мамаши Нолан, распался легендарный блестящий ансамбль «New York Dolls».

Вот отрывки разговора за столом:

— Мы от тебя достаточно натерпелись, Малькольм, старая маска, — заявили Джонни Тандерс и Джерри Нолан в один голос — это они были наркоманами в ансамбле, и им надо было ширяться. — Мы больше не желаем размахивать советским флагом в здешней глуши и возвращаемся в Нью-Йорк.

— Ах вы засранцы, — встрял Артур «Киллер», он хотел поуспокоить компанию. У него не было ни денег, ни желания все бросать, и ему НЕ хотелось возвращаться в Нью-Йорк. Во всяком случае, не прямо сейчас. В прошлом у него было более-менее удачное лечение от алкоголизма и девушка Кони, которая резанула «Киллера» ножом, а потом смоталась и теперь обреталась в Нью-Йорке, и комбинация этих двух обстоятельств была мало заманчивой.

И у него не было желания покончить с ансамблем.

У него не было плана «Б». Ансамбль «New York Dolls» был для него спасением.

— Сам ты засранец! — ответили Джонни «Гром» Тандерз и Джерри Нолан в один голос, и на этом обсуждение закончилось, и закончились «New York Dolls» — вся история, вся сверкающая сцена. Через пару минут они уже были на пути аэропорт курсом на Нью-Йорк, где их очень кстати будет ждать Ричард Хелл (хотя они об этом еще не знали: «Каким рейсом вы летите, парни?»).

Возможно, Малькольм «Маска» принял ошибочное решение. На Среднем Западе Америки революцию не начинают. Но разве мог он признать это? Признать сам перед собравшейся мировой прессой, что он так облажался.

— Насрать, — сказал «Маска». — Я вернусь в Лондон, подлечу свое венерическое заболевание (болезнь члена), только в обратном порядке… сначала вылечусь, а потом… — И продолжал: — И тогда, и тогда, и тогда, и тогда, и тогда… — Как некоторые англичане с этим их акцентом, «Маска» никогда не чувствовал, когда надо было заткнуться. — СНАЧАЛА, значит, я вылечусь, чтобы моя жена, модный дизайнер одежды Вивьен Вествуд, на меня не озлилась, потом одолжу футболку Ричарда Хелле, образно выражаясь, и создам новый ансамбль, мы, пожалуй, назовем его «Sex Pistols», а что — такое многозначительное название. И это, в отличие от всей вашей муры (последнее касалось также и мамаши Нолан с ее слипшимся спагетти, потому что теперь Малькольм не на шутку распалился, прямо-таки рассвирепел), станет по-настоящему успешным проектом, который привлечет публику и принесет нам денег. Мы напишем классные панкушные хиты, а с вами, неудачниками, каши не сваришь.

С вами только облажаешься.

«Черт, что же мне делать?» — думал Артур «Киллер». Хороший вопрос. В истории музыки ему осталось сделать совсем немного. Его время на сверкающей сцене закончилось.

Из возвращения Королевы Озера, глава 1. Где началась музыка?

Малькольм «Маска» Макларен вернулся домой в Лондон подлечившимся и поспешил прямиком к «парням», околачивавшимся около их с женой модного магазина.

— Теперь, парни, — сказал «Маска», — мы организуем ансамбль, соединим политику и музыку, а назовем его как-нибудь субверсивно. У меня есть отличная идея: как насчет «Sex Pistols»? Такое кого угодно расшевелит. Повсюду полно несправедливостей. Запросто можно притянуть за волосы сравненьице английской монархии с фашистским режимом. Напишите-ка об этом песню.

— А, — начал было вскоре смененный на Глена Матлока басист Сид Сюнде, редкостный, как говорят, тупица, по части хороших текстов особенно, поскольку учился он не в школе для детей элиты, а в самой обычной «общеобразовательной», как это теперь называется в запутанной английской школьной системе, — что значит «притянуть за волосы»?

— Наплюй, Сидди, — ответил Маска. — Ты правильно смотришь на вещи.

Вскоре после этого Малькольм «Маска» Макларен запер Джонни Роттена и прочих «парней» в комнате с прохладительными напитками.

— Я вас сейчас здесь закрою, — предупредил «Маска», прежде чем повернуть ключ в замке, — и не выпущу до тех пор, пока не напишете песню вроде «Поколение Том» у «Television».

X часов спустя парни вышли с наброском песни «Миляга Том».

Ее записали на пластинку, и парни вошли с ней в историю.

— А, черт, — сказал Ричард Хелл по другую сторону Атлантики, когда услышал «Милягу Тома». Они с Тандерсом и Джерри Ноланом как раз создали еще одну, похоже, провальную группу, сколько бы они там ни протестовали против всех и вся. — Макларен. Какая маска.

— А песня-то моя, — ругался Ричард Хелл. — Это вообще все я придумал.

Из Возвращения Королевы Озера, глава 1. Где началась музыка? И кто такой был Ричард Хелл? Он был певцом в модном панк-оркестре «Television», знаменитом, помимо всего прочего, тем, что не сохранилось ни одной кинозаписи, в которой бы играл первоначальный состав. Но те, кто их слышали и видели, считали, что это было что-то новое и неслыханное.

Конец сцены, той сверкающей сцены. Как далеко от «New York Dolls», как клево, словно Игги Поп, круто.

Здесь начинается музыка: на пустом месте. В первоначальном составе играли Ричард Хелл и Том Верлен. Закадычные друзья. Они встретились в интернате на Среднем Западе, и обоих тогда звали иначе. Они частенько сбегали из школы. Путешествовали автостопом и читали стихи. Французские стихи. Рембо, Бодлер, Верлен. Там, на юге, они словно напрашивались на взбучку. Чтобы их шуганули и гнали по проселочным дорогам.

Однажды они заночевали на пустыре, на краю огромного заброшенного поля. Развели костер, чтобы согреться и учинить нечто прекрасное и ни на что не похожее, неслыханное. И подожгли все поле.

А потом драпали, драпали от полицейских, властей, красных затылков и всех прочих.

Планета без Дорис

«Потом — информация. Она приходит по ночам.

И ничего не значит».

…Когда Сандра вернулась в Поселок и дом на болоте, там все было как прежде и все же не так. Она словно очутилась на другой планете. Планете без Дорис Флинкенберг. Сандра проживет на ней всю оставшуюся свою жизнь. Как это вышло?

Кто-то обнимает сзади, словно каракатица.

— Я здесь, Сандра. Я никуда не уйду. Обещаю.

Это Никто Херман, Сандра почувствовала дурноту, и ее вырвало на Никто Херман, но та все же не разжала рук.

— Дорогая, я здесь.

Планета без Дорис. Так все на ней выглядит.

Потом она пошла спать.

И проспала тысячу лет.

ШШШШШШШШШШШШ

А потом вошла в Кровавый лес.

Дорога из Кровавого леса

Девочка в зеленом спортивном костюме, девочка с коньками. Коньки, связанные вместе шнурками, висели на шее, по коньку с каждой стороны груди. На солнце. Коньки тоже зеленые. Выкрашены старой краской, она сама их покрасила. Кожа затвердела и высохла, потому что красила она не дорогой краской для кожи, а первой попавшейся, какая оказалась под рукой. Старая банка с зеленой краской, полузасохшей. Хорошо еще, что ее удалось развести скипидаром.

Но. Покрасить белые коньки в тон костюму, который она сама себе сшила, — вот первое, чем решила заняться Сандра, когда поднялась с супружеской кровати, где пролежала довольно долго — пусть не годы и не месяцы, но все же несколько недель.

В комнате царило другое представление о времени. Время было иным, просто-напросто. Длинное, и короткое, и никакое — остановившееся, недвижимое.

Наступил ясный и красивый март, первый понедельник после спортивных каникул, во время которых Биргитта Блументаль раз за разом справлялась у Аландца о ее самочувствии. «Неужели она не может выйти и покататься на коньках хотя бы на озере? Папа расчистил снег». Аландец передавал приглашения Биргитты Блументаль лежавшей в постели больной дочери, но та не желала никого видеть во время каникул, когда нет уроков и, значит, нет внешних причин для общения.

Дочь отвечала — нет, она не может. И отворачивалась к стене. Аландец, стоявший в дверном проеме, в какой-то миг чуть было не буркнул, что пора заканчивать. Но он смолчал. Серьезность ситуации остановила его. Все-таки после самоубийства Дорис прошло совсем мало времени. И хоть он ничегошеньки во всем этом не понимал, но все же решил оставить дочку в покое.

— Больной зверь на время уходит из стаи, чтобы зализать раны, — говорил Аландец на нижнем этаже, но его слова долетали до Сандры, ведь дверь в ее комнату была открыта. — Охотнику ли этого не знать.

— Где ты видишь стаю? — спрашивала Никто Херман, стараясь быть дружелюбной (возможно, она чувствовала, что находится в этом доме лишь временно: «Я не готов жить под одной крышей», — заявил однажды Аландец и продолжал повторять это).