Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева

Где гром грохочет, с молнией обвенчан.

Хочу, чтоб были женщины всегда!

А это значит, что мой тост — за женщин!

Пригубив вина, женщины повеселели и, как это часто бывает в застолье, наперебой расспрашивали нас, приезжих, о городской жизни, какие там дома, какие новости… Глаза их горели необъяснимым женским любопытством. Ведь наверняка каждая вторая из них бывала в городе не менее двух раз в году и знала его улицы и проспекты не хуже иного горожанина. И только одна, уже довольно пожилая женщина, совсем, можно сказать, бабушка, не поддерживала и явно не одобряла наш беспечный женский разговор. Звали сердитую бабушку Сакинат. Нет-нет да и бросала она то на одну, то на другую какие-то обиженные и даже осуждающие взгляды. Беспокоясь, не обидели ли Сакинат невзначай шумные гости, не обошли ли своим вниманием, я подошла к ней и, как положено, справилась о здоровье, потом издалека повела разговор, пытаясь выяснить причину недовольства бабушки Сакинат. Она вежливо, степенно отвечала на все мои вопросы, но когда спросила, много ли бывала она сама в городе, Сакинат с досадой хлопнула себя по колену и запричитала:

— Если бы я увидела это только во сне, и то умерла бы от разрыва сердца. Подумай сама, моя внучка, которая училась в самом большом городе — Москве, могла сделать такое. Так что же после этого стоит город! — и Сакинат, еще раз, с еще большей досадой хлопнув себя по колену, как говорится, излила мне свою душу, поведала о своей беде.

Соседки бабушки Сакинат перебрасывались лукавыми улыбками, да и сама я, честно говоря, через силу старалась сделать серьезное лицо хоть из вежливости. Ну, посудите сами, можно ли было не рассмеяться, слушая ее жалобы на строптивую внучку.

УПРЯМАЯ МУСЛИМАТ

Муслимат стояла перед зеркалом и, улыбаясь своему отражению, накручивала на палец золотистые завитки волос. Ее глаза цвета майского меда, казалось, смотрели не в это тусклое зеркало на стене, а в таинственные глубины моря. И слова бабушки Сакинат доносились до нее из такого же далека, как шум реки, бьющей где-то в ущелье гор…

Сумей растопить мое горе, сумей…

Оно ведь тебе — не железо, не камень.

И все ж оно лед на душе на моей,

И надобен льду только солнечный пламень, —

пела Муслимат.

— Да, как же, жди, растопит он твое горе, — тут же ворчливо откликнулась Сакинат. — Чтобы растопить горе, надо иметь пламя огня. А откуда у него огонь? Стыд-то какой! — и бабушка, закрыв глаза, закачалась из стороны в сторону… — Чтобы моя внучка, которой не касалось даже птичье крыло, вышла за этого… этого старого коня!

Сакинат не выдержала и босая забегала по комнате из угла в угол. Она была в том состоянии, когда про человека говорят, что он не находит себе места.

— Когда джигит выводит молодого огненного жеребенка на грудь горы, — снова стала она поучать внучку, — и укрощает его лаской и кнутом — вот это красота. Я в своего Загида тогда и влюбилась… — Сакинат вздохнула. — А когда мужчина выводит старую дряхлую лошаденку, которая до сих пор осталась неоседланной, и начинает ее укрощать — это смех, да и только. Подумай сама, можно ли укротить такую лошадь? А мужчина — что неоседланный конь. Жена должна сделать так, чтобы он видел только ту тропинку, которую она укажет ему. Уж лучше на всю жизнь остаться старой девой, чем выйти замуж за человека, который до тебя знал еще трех женщин. О аллах, образумь мою глупую внучку! — и Сакинат подняла руки к потолку.

Но ее горячая речь не подействовала на Муслимат. Она по-прежнему накручивала на палец кончики волос и, блуждая взглядом в глуби зеркала, беспечно напевала:

Как люблю я воды вешние,

Воды юные без дум,

По каменьям скачут бешено,

Создавая всюду шум.

— Не ври! — вышла из себя бабушка Сакинат. — Не воды вешние ты любишь, а гнилую стоячую воду. Знай: нет дна у этого озера и вода в нем мутная. Потонешь, как и те трое. Смотри, поздно будет! Думаешь, те были хуже тебя? Нет! Красавица Аймисей с лунным блеском на лбу. Нечего зря глядеться в зеркало. Тебе до нее далеко. А златокудрая Калимат, лучшая ковровщица в ауле?.. Да она… одна ее легкая походка стоит всей тебя. А Кумсият! Тихая, нежная, никто никогда не слышал от нее громкого слова. Трудилась на него, как пчела, — и все равно не подошла. А ты, в голове у тебя ветер, что ты умеешь делать, кроме как читать свои книги?! Этим семью не прокормишь. На что ему такая жена! И жизни ты не знаешь. Послушай меня, внучка. Когда мой муж Загид погиб там, в Араканском ущелье, от бандитской пули, мне было меньше лет, чем сейчас тебе. И только один ребенок был у меня — твоя мать. Не раз ко мне сватались, но я сказала себе: разве это жизнь, когда на твою постель ложится второй мужчина? Недаром говорят: если вдовец женится на вдове, то в одной постели спят четверо. Между ними — их былая судьба. Это то же самое, как если текут две речушки и перед каждой большая гора. Как им соединиться? Вуя, внучка, ты еще жизни не знаешь…

— Но я же не вдова, бабушка, — наконец отозвалась Муслимат, не отрывая взгляда от зеркала.

— Зато он трижды «вдовец», — потеряла терпение Сакинат. — Значит, между вами будут спать три женщины.

— Ничего, бабушка, мы купим большую кровать, — рассмеялась Муслимат.

— Мои слова для тебя, как вода в переполненный кувшин: выливаются через край, — обиделась Сакинат. — О аллах, моя внучка, которой не касалось даже крыло птицы, попала в когти коршуна.

— Бабушка, когда я прошлое лето встречала нашу Буренку из стада, прямо над моей головой низко-низко пролетела птичка и коснулась меня обоими крылами. Правда-правда! Я хорошо помню, — и Муслимат снова рассмеялась.

Сакинат растерянно смотрела на внучку.

— Да подожди хоть, пока приедет мать, — закричала она, чувствуя, что не в силах справиться одна со своей бойкой внучкой. Но воспоминание о дочери тоже, как видно, не слишком обрадовало ее, потому что она опять обратилась за помощью к аллаху: — О аллах, что за времена наступили, единственную дочь годами не вижу. Уехала куда-то на край света и сидит там. Зачем ей нужна эта Америка?! — И бабушка Сакинат так искренне развела руками, что Муслимат снова