Чёрный полдень (СИ) - Тихая Юля

С меня будто рухнул такой груз, что казалось — можно отступить на шаг и взлететь.

— Ну ты чего раскисла, — растерянно говорил Дезире, зарываясь носом мне в макушку. Одна его рука ходила по спине, вверх и вниз, вверх и вниз, а вторая стянула с косы шнурок и разбирала волосы. — Ты чего…

Я обняла его, обхватила обеими руками. Вцепилась до боли в мышцах в твёрдую спину. Вжалась в него, будто боялась: отпущу — исчезнет.

— Олтушка…

Он перебирал мои волосы. Тяжёлые пряди скользили по спине, путались с искрами лунных украшений и расходились в стороны, электризуясь. И это было почему-то ужасно, ужасно приятно — то, как чужие пальцы поднимаются по косе всё выше и выше, пока не ложатся на затылок.

Между нами звенела золотая нить, такая ощутимая, будто была реальной. И я потянулась за ней вслед, встала на цыпочки, позволяя тёплой твёрдой ладони придержать меня за талию, запрокинула голову…

Я успела зажмуриться за мгновение до того, как он меня поцеловал.

lix.

Первое прикосновение было совсем лёгким, осторожным, бережным. Я была вдруг рядом с ним совсем хрупкой, очень нежной, и он будто боялся поранить меня или обидеть чем-то.

Но поцелуй совсем не был обидным. Дезире пах грозовой свежестью, магией и переплетёнными в клубок чувствами, одно другого страннее.

Я отвечала ему — и ощущала себя его отражением, пойманной в тёмной траве тенью. Он целовал ласково и сухо, и я была для него спокойной и тёплой. Он прижался теснее, и я раскрылась, коснулась языком губ, то ли выдохнула, то ли простонала что-то в ответ.

Какая дикость, — вяло шевельнулось внутри. — Надо же было такое придумать!..

Тело не желало придумывать. Тело жило своей жизнью, и эта жизнь была хороша. Что-то сладкое, томительно-жаркое прокатилось вдоль хребта, затуманило голову, по коленкам пробежала дрожь. Чужие пальцы зарылись в мои волосы, вызвав мурашки и волну слабости, а когда вынырнули — меня кольнуло острым разочарованием.

Дезире оторвался от моих губ, а я тянулась к нему, как подсолнух поворачивается за солнцем. Куда ты, почему? Разве не можем мы и дальше смотреть друг на друга и друг в друге отражаться?

— Олтушка…

Он приобнял меня за плечи, хрипло дыша, ткнулся носом в макушку. Я вывернулась, посмотрела на него удивлённо и выжидающе. Не нравлюсь больше? Так тогда и скажи!

Вместо этого он напрягся как-то весь, сгорбился надо мной, коснулся губами уголка глаза, щеки, носа. Я не сразу поняла: он сцеловывал слёзы. Я успела забыть о них и о гулком, душащем рыдании, успела отвлечься и потеряться.

Золотая связь между нами перестала, наконец, болеть. Это была будто не нить, а резинка, и всё это время её тянуло, и вот теперь — расслабило, когда мы подошли друг к другу достаточно близко.

Он ведь сам тоже терялся, терялся надолго. Блуждал в своём бесконечном свете, пустом и странном. И теперь пришёл, и я…

Я, осмелев, улыбнулась и поцеловала его сама.

Он шумно выдохнул, зарылся снова в волосы, и мы утонули друг в друге. Не знаю, как он, а я ощущала каждой крошечной мышцей, как расслабляется тело. На место чего-то бодрого, напряжённого, готового подхватиться и бежать, приходило совсем иное: податливое, плавкое, тёмное.

Что здесь выдумывать? Зачем вообще думать — если вот он здесь, я чувствую его всей кожей, его ладонь прожигает платье на пояснице и такая надёжная, что можно так и тянуться вверх и не бояться упасть. Что ещё нужно — если он рядом, и можно просто… отпустить.

Меня будто расщепило на двух отдельных, совершенно разных Олт.

Одна — вот бесстыдница! — запрокинула голову, выгнулась, подставляя поцелуям шею, вцепилась пальцами в крепкие плечи и дышала тяжело. Вот она же заползла ладонью под свитер, с нажимом прошла по мышцам, вырвав из Дезире судорожный вдох, зарылась в светлый ёжик волос.

Эта Олта упивалась своей женской властью и тем, что вот этот мужчина, живой, настоящий и мой, теряет голову. Она знала, чего он хочет, и хотела того же самого. Она красива? О да, от неё не оторвать глаз! И этот изгиб бёдер, и лукавый взгляд, и требовательно выгнутая спина, и богатство длинных тёмных волос, в которых так красиво блестят лунные знаки…

Другая Олта — та, у которой были совесть, и самосознание, и прочие лишние качества, — трепыхалась где-то на краю. Надо ведь чай заварить, думала она, недоумевая. Я же чай купила, хороший, модный, с лавандой, он же фиолетовый получается, в Марпери нигде было не достать такого чая.

— Олтушка, — выдохнул Дезире, с трудом оторвавшись от моей шеи. — Олтушка…

Чай, — робко пискнула вторая Олта, которая так привыкла быть главной из Олт.

Вряд ли Дезире слышал её голос и неоформленный испуганный протест, но именно в этот момент он снова поцеловал меня в губы, да так, что подогнулись колени. И та Олта, которая наслаждалась внезапным осознанием направленных на неё желаний, выпнула рассудочную Олту коленом под зад куда-то далеко-далеко.

У Дезире мягкие, чуткие губы. От рук — горячее, стыдное тепло, которое греет не тело даже — душу. Он шагнул вперёд, и я охотно отступила, и ещё на один шаг, и ещё, пока под колени не ткнулся борт кровати.

Я так и упала-села на неё, бессильно и не открывая глаз, и сразу почувствовала, как прогибается матрас рядом.

— Я так ждала тебя, — пробормотала я, наконец целуя его не снизу вверх, а как равная. — Мне так не хватало…

— Прости, — шептал Дезире, не отрываясь от моих губ, — прости, прости…

Я дёрнула вверх его свитер и насупилась: рыцарь оказался тяжёлым, и вытащить из-под него ткань никак не удавалось. Он рассмеялся, легонько щёлкнул меня по носу, стянул сам. Мышцы красиво перекатывались под светлой кожей, а кудрявые волоски на руках блестели золотом.

Я провела пальцем по точёной и идеальной, как у мраморной статуи, груди. Что-то во мне улыбалось довольно, пока Дезире целовал мои пальцы, один из другим, и перебирал пряди волос.

— Олта, ты…

— На платье крючки, — лукаво шепнула я, чувствуя себя вдруг в его восхищённом взгляде почти таким же совершенством. — Сзади…

Я прильнула к нему, чтобы он добрался до спины, и медленно, сладко дышала в мужское плечо, пока Дезире сражался с двумя рядами крючков.

Потянулась, позволяя ему снять платье через голову, выпуталась из лямок бюстгалтера. Кровь бросилась в лицо, когда он коснулся груди, пальцами и губами, но стыд быстро смыло другим чувством — тёплым, неожиданно уверенным и пьянящим.

Даже если никому — совсем никому во всём мире — нельзя было доверять больше, что-то во мне знало точно: Дезире — можно. Будет хорошо просто потому, что будет. Он замечательный, и он рядом со мной, восторженный и открытый, и…

Я таяла и терялась, тянулась за каждой лаской и касалась сама. Вовсе и не холодно без одеяла; вовсе и не нужно зажмуриваться или тушить свет, потому что всё, что можно увидеть, не имеет никакого значения. Мы состоим из ощущений, мы сплелись телами, вросли друг в друга, склеились: кожа к коже, губы к губам. И когда он снял с меня трусы, я даже не заметила этого — лишь то, что можно быть ещё ближе; а когда приподнялся надо мной на локтях — подумала только: смешно, что я всё ещё в носках. В животе пожар, а ноги в уютном тепле…

Одно моё колено запуталось между мужских ног, и сначала это казалось вполне уместным, а потом вдруг показалось ужасно неправильным. Я толкнула Дезире носочком в лодыжку, заставила приподняться выше, завозилась, устраиваясь поудобнее, обняла его ногами, шутливо поёрзала волосами по мужскому бедру и вдруг ощутила это движение влажным.

Новое прикоснение, горячее, отзывающееся внутри тревожным предвкушением. И я подалась вперёд, раскрываясь.

В первое мгновение — слёзы из глаз: не то чтобы больно, но остро, тесно и во всём чересчур. Я зашипела, толкнула его обиженно в плечи, рванула куда-то вверх.

Дезире целовал меня, как безумный. Жадно, не раскрывая объятий, влажно и громко, так, что всё кружилось вокруг, и голова становилась пустая-пустая. Я спряталась в нём, прижалась, впитывая запах, ощущение тепла и странное спокойствие, жгуче замешанное на нетерпении, — и почувствовала, как снова расслабилось тело.