Свободная ладья - Игорь Гамаюнов

– Закинешь удочку? – спросил Бессонов, подогнав лодку к острову. – А я пока помедитирую.

Он щёлкнул портсигаром, закурил. Смотрел, сощурившись, как бывший его ученик, теперь уже немолодой человек с первой сединой на висках, всё больше напоминающий своего отца, управляется с любимой когда-то снастью. Нашарив под кормой консервную банку с червями, Виктор долго возился с насадкой, с сомнением уточняя, не слишком ли велик крючок, наконец закинул удочку поближе к камышовой кромке. И настроился ждать, но поплавок, коснувшись воды, тут же утонул. Виктор перекинул через борт добычу, недоумённо разглядывая её, снял с крючка.

– Это толстолобики, – объяснил Бессонов улыбаясь. – Сейчас они тебе покажут, как здесь нужно рыбачить.

Клёв не прекращался ни на минуту, рыбёхи разной длины и веса устилали дно лодки, шлёпая по нему хвостами. Через полчаса Виктор выдохся, изумлённо осматривая сверкающую груду у своих ног.

– Да у вас тут просто райское место!

– Со своими чертями и демонами, – добавил Бессонов, разворачивая лодку. – У нас тут конфликт на конфликте, хоть круговую оборону занимай.

Пока причаливали к мосткам, выгребали рыбу, несли её в корзине к разделочному столику, Бессонов рассказал: как-то остановил в дальнем конце своего хозяйства двух парней, прикативших на новенькой «Ниве», – они успели сделать несколько выстрелов в заказнике. Составил акт. Отобрал ружья. Но один из них оказался сыном начальника областной рыбинспекции. Начальник, вместо того чтобы сделать сыну внушение, прислал инспекторскую комиссию. Браконьерских сетей, перегораживающих реку, обнаружено не было. Зато на одной из удочек Бессонова насчитали целых три крючка. Был составлен акт о наличии «браконьерской снасти», удочку конфисковали, а в областное охотуправление направили документ, обязывающий проследить «отчуждение водоёма от означенного охотхозяйства, истребляющего рыбу браконьерскими способами».

– Но ружья-то вы им вернули?

– Сдал в охотуправление, где их через месяц выдали владельцам. Но это начальника рыбоохраны не успокоило. Затаился, как кабан в зарослях.

Ужинали поздно. Мария Михайловна угощала их свежепожаренной рыбой, комментируя историю с «отчуждением водоёма».

– Такие люди!.. Видят ведь – заказник, всё равно идут, вроде им, сынкам начальников, можно… Потому что совести нет!.. Они могут и другое придумать: запретят водой из реки пользоваться под предлогом – мешаем рыбе размножаться. Нужно стирать? Скажут – бурите скважину и качайте!

– Ну, Мариша, не фантазируй, пожалуйста.

– Какие уж тут фантазии! Живём будто на фронте. То и гляди наш строгий егерь, как ты сам говоришь, на пулю нарвётся.

Усмехался Бессонов в седую бороду:

– Ну, не сгущай краски. А если и нарвусь, будут знать, что пристрелили человека, который их не боится. А для них это – революция сознания.

– Ну уж прямо и революция…

– Вот один эпизод, Виктор. Представь: заворачивает к нам по пути в город секретарь райкома. С ружьём, конечно. Толстый и важный человек, хозяин района, уверенный, что ему можно всё. В том числе и – стрелять в заказнике. У него доправовой уровень сознания. Я решил пошутить, говорю – секретарь обкома запретил. У этого толстяка даже сквозь природную смуглоту бледность проступила. Регулятор поведения таких людей не нормы права, а страх, я бы даже сказал – вертикаль страха, когда нижестоящий боится вышестоящего. И для них егерь, который может, основываясь на нормах права, оштрафовать начальника, явление революционное.

– Да, но вспомни, на что тебе намекали в охотуправлении, – заволновалась Мария. – Не пора ли на отдых, спрашивали. Не устал ли.

– Ну спрашивали, но ведь с сочувствием.

– А может, с опаской?.. Нет, я не против – вернуться в город. Тяжело здесь жить, вода для желудка плохая, приходится таблетки пить, да и одна стирка чего стоит! Но чем там нашему строгому егерю заняться? Как без реки и ружья прожить?

Расспросил Виктор Марию о стирке – неужто все простыни, что так аккуратно вон там заправлены, стирает руками? Оказалось – да, руками. Стиральная машина в очередной раз сломалась, Лёша приезжал, чинил, но неудачно, надо покупать новую. Да и по выходным кормит приезжих она – готовит на всех скопом; правда, надо сказать, никто из них ни разу не жаловался.

Вышли после ужина на крыльцо. Александр Алексеевич закурил. Виктор всматривался в темноту, в неровные контуры камышовой крепи, оттенённые тусклым свечением реки. Камыш был недвижен, но, казалось, продолжал шуршать, словно разговаривал с кем-то. Может быть, со звёздами, мерцавшими в громадной чаше неба, накрывшей степь. Из-под крыльца вывернулись собаки, замотали хвостами. Дог положил тяжёлую голову на колени Бессонову, под его тёплую руку.

– Расскажи про отца, – попросил Александр Алексеевич.

Не удивился Виктор. Понял: это ему необходимо. Бывший его коллега по Олонештской школе Семён Афанасьев весь сегодняшний день маячил за спиной своего сына Виктора, ставшего с годами всё больше походить на отца – проступившими скулами, набрякшими веками, взглядом, всё чаще обращённым в себя самого.

…Последний раз они встретились случайно – Виктор приехал к матери в Кишинёв и как-то на главной городской улице в суетном потоке прохожих буквально наткнулся на идущего навстречу отца. «Вон ты уже какой!» – окинув его взглядом, сказал Семён Матвеевич. Зашли в кафе. Виктор хотел заказать вина, отец отказался – нет-нет, прекратил с этим, да и здоровье не позволяет.

– Правильно сделал, что уехал отсюда, – одобрил его отец, помешивая в стакане чай. – Здесь тебе было бы тесно.

– А тебе?

– У меня другая планида.

Какая именно? Не сказал. О саратовских родичах сообщил скупо – живут, к нему наведываются. О брате Владимире – мечтатель он, всех объединить хочет. Осторожно спросил – вхож ли Виктор, как журналист, в самые влиятельные кабинеты. И вдруг оживился, вспомнив.

– Прав же я был, когда болтуна Хрущёва критиковал. Я сразу понял, когда он антицерковную кампанию начал, – от него только вред.

– Ну почему же. Благодаря ему мы узнали правду о репрессиях.

– А то мы без него не знали. Почти в каждой семье были пострадавшие.

Он осёкся и, помолчав, спросил:

– Сейчас, думаешь, к чему идёт? Оправдает Брежнев Сталина?

– Вряд ли он на это решится.

– А те, кто после него?.. Не знаешь?.. Эх, да что вы все знаете! Вы народ свой не знаете!

И тут, словно ждал этого момента, он стал развивать свою, как он её назвал, теорию русского народа. В нём всегда было сильно хоровое начало. То есть пристрастие к песням, которые исполняют хором. Бытовой пример – застольное пение. Песня – это способ организации совместной душевной жизни. Без общих песен народ идёт вразнос. Дичает! Зависть разъедает отношения. А зависть – главная причина гражданских войн. Случилось же это у нас. Почему? Да потому что народ раскололся – и по достатку, и по интересам. Разные песни пели. В соседе врага стали видеть. Самую крепкую народную сердцевину, обозвав кулаками, под корень извели. Духовенство ликвидировали. Большевистским вождям как идолам поклонялись. Словом, одичали. Создали систему, убивающую в человеке душу. Сломать её одним наскоком, конечно, невозможно, но можно переделать изнутри. Для этого в её силовые органы нужно направить хороших, честных людей. И они переделают её. Обновят. И с её помощью принудят одичавших жить по-человечески. Силой принудят. Вначале – силой, а потом – своей душевной красотой.

– И где же таких людей найти?

– Они есть даже в одичавшем народе. Они сами страдают от этой системы.

– В общем, кадры решают всё? – уточнил Виктор улыбаясь. – А мы ведь это уже проходили.

– Напрасно смеёшься. Мы проходили другое, когда в силовые органы в основном шёл испорченный человеческий материал. Отсюда неоправданные репрессии. А нужны только – оправданные. Россия – слишком большая страна, она без крепкой власти не выживет.

– Словом, нужен новый Сталин? Так?

– Очень может быть. Только – добрый.

По его возбуждённому лицу, лихорадочному блеску в глазах, пресекающемуся от волнения голосу было видно: это итог его давних, мучительных размышлений. Они показались Виктору крайне наивными, но он не стал разубеждать отца, впервые пожалев его. И потом, расставшись с ним, вспоминал не то, о чем они говорили, а его набрякшие мешки под глазами, проступившую на скулах сетку кровеносных сосудов и дребезжащий от неумолимо подступившей старости голос.

Но позже младший Афанасьев стал задумываться и над отцовской теорией, особенно – после поездки в Саратов.

…Сейчас, рассказывая Бессонову о последнем разговоре с отцом, Виктор вспоминал, как много лет назад, в Олонештах, два брата после долгой разлуки пели за столом неизвестные ему песни, и понимал – да, именно в песне они заново узнавали друг друга, возрождая себя, пропитывая себя силой и желанием жить.