Том 1. Произведения 1902-1909 - Сергей Сергеев-Ценский

— Ты о чем? Не тяни! — хрипел Селенгинский. — Как он из меня душу выматывает, если б кто знал! — Стучал кулаком по столу, звенели пустые бутылки. На дымной бороде прыгали отблески лоснящихся щек.

— Вот приходит ко мне раз вечером он, — продолжал Лобода, — поставил я четвертную посуду. Выпили.

— Ага! — догадался Селенгинский.

— Потом прихожу на другой день к нему я. Он мне — четвертную посуду. Выпили.

— Д-да!

— И начали мы так ходить и пить. День у меня, день у него.

— Три года так!.. Молодежь! Три года!

— Да, чуть что не три года…

— Жена его покойница — царство ей небесное, хороший был человек жена его — плачет над нами: «Пьяницы: почитали бы что-нибудь… Альбомчик вот есть, картинки бы посмотрели…» — Обвел всех белыми глазами, прыснул: — Картинки!

— Молчи, дурак! Она святая была! — сердито покосился на него Лобода.

— Она? Святая!.. Мы — свиньи, а она — святая… правда! — И не выдержал вдруг, прищурился, хитро махнул рукою, отвернулся, прыснул: — Картинки!

Пять пар молодых глаз впитывали в себя их обоих, таких старых, пьяных, законченных. Над столом, грязным, залитым вином, забросанным окурками, переплелись лучи еще внимательных к жизни глаз; чего-то ждали.

Прямо против Лободы сидел поручик Бабаев. Он пил много вместе с другими, но не опьянел, только в голове стало тяжело и звонко, точно дождь, живой и кровавый, лился весь там, под черепом, а около него до самого горизонта было светло и тихо.

В то же время Бабаеву казалось, что он видит мельче, яснее, чем раньше. Оборвалась какая-то крепкая бечева, создававшая расстояние, и теперь он подошел вплотную и смотрел. Оценивал эти два новых лица, как будто это были не лица живых людей, а две скульптуры, выставленные напоказ в неудобном месте. Удивлялся, как кто-то смелый размашисто и красиво вылепил Лободу — крупное лицо с морщинами, прочный выгиб усов, щетину на угловатом подбородке, чрезмерно широкие, жилистые плечи. Или как просто, в два взмаха сделаны были выпуклые тугие щеки Селенгинского, покатый гладкий лоб, лысый череп, оскал длинных желтых зубов, когда он смеялся.

За столом еще сидело четверо: Яловой, Шван, Ирликов, Глуходедов, и их лица не стирались, давно знакомые, но от них оставалось не все, а что-нибудь одно, яркое для каждого лица: белый цвет волос Ялового, опущенные углы губ Швана, острый птичий нос Ирликова, то, как неумело держал у рта папиросу никогда раньше не куривший Глуходедов.

Мертвецки пьяный прапорщик, грек Андреади, шумно спал в стороне на койке. Иногда просыпался, умоляюще бормотал: «Господа… сыграйте кто-нибудь… ррапсодию Листа!» — и засыпал снова.

Что-то уснуло в душе Бабаева, что безостановочно наклеивало ярлыки: все было выпукло, ясно и не имело смысла.

— А если ливень, бывало, пройдет, — продолжал Лобода, — шабаш! На чьей стороне остался, там и живи. Сколько ни строили мы мостов — рвало в щепки! Сила!.. Там такое вздуется, бурлит, крутит — что ему мост? Рвануло — и нет.

— Медведь у него был ручной, каждый день с ним от скуки боролся, — вставил Селенгинский.

— Боролись? — спросил Лободу Бабаев.

— Да… от скуки. По утрам вместо ванны, а среди дня — моциона ради… Здоровый был зверюга, все норовил хребет пополам сломать… Но издох глупо. На часового ночью наткнулся — понимаете? С орешника ночью слезал и прямо на часового. А тот с перепугу штык ему в брюхо — жжик! — весь до хомутика… Еще и выстрелил в него, каналья, — в голову попал… Потом-то, как баба, ревел: как же, единственное развлечение было — медведь, и то ухлопал.

— В лесу и медведю будешь рад… Медведь — он что же… он ничего: зверь умный, — вставил Селенгинский.

— Воображаю… действительно, ведь скука какая была! — просто сказал Яловой и задумался.

Курили. Молчали. Овеяло близкой скукой. Скуку эту, страшно длинную, какую-то серую, вдруг стало ясно видно Бабаеву: протянулась от одного до другого конца горизонта и смотрела на всех, изогнувшись, мутными глазами без блеска, без мысли; так, тихо, подняла неговорящие глаза и смотрела.

Черные бутылки на столе, жестянки консервов, окурки, пятна и пепел на скатерти, затушеванные синим дымом лица — это тоже была скука. Хотелось отодвинуть стул, но чуялось, что она лежала и ждала за спиной, что в нее было опущено все, как ведро в колодезь, и уйти было некуда и нельзя.

Смутная тоска о каком-то подвиге больно заострилась в душе.

— Идемте спать! — просительно сказал Глуходедов.

— А в могиле что будете делать? — точно оскорбили его, исподлобья глянул Лобода.

— Мне завтра дежурить, — оправдался он молодо. — И скучно что-то…

— Господа! Идея! — вдруг поднял толстый обкуренный палец Селенгинский. — Хотите «кукушку»?

— Кукушку?

— Да… чтобы весело было!

Что-то слышали о «кукушке», не представляли ясно; шевельнулось жуткое любопытство; хотелось посмотреть ближе, как хочется иногда взглянуть на крупного хищного зверя с глазу на глаз.

— Старик! Нужно молодежи показать «кукушку»! Мы им покажем? Идет?

— Идет, — протянул Лобода, обведя всех круглыми глазами.

По скульптурным обветренным лицам прошла веселая волна: детски лукавыми стали оба.

— Мы им покажем кавказскую кукушку! Без перьев и пуху!.

— Молодежь! Идет? — хрипло выкрикнул и показал все свои зубы Селенгинский.

Осмыслил ленивые глаза Яловой, Шван поднял концы губ, вынул изо рта папиросу Глуходедов…

— Идет! — ответил за всех Бабаев. — Кукушку? Идет!

Ощупал всех колким насмешливым взглядом — весело вдруг стало и ново; заметил, как штабс-капитан Ирликов незаметно хотел уйти, вскочил и положил ему на плечо руку.

— За папиросами, капитан? У меня много.

Шел первый час ночи.

Дождь лился по крыше ровный и цельный, точно вся ядовитая, бесформенная и сплошная скука, которая гнездилась на земле, собралась и впиталась в его капли.

Переплело густым синим угаром.

Семь человек стояли в большом зале ротонды, с револьверами в руках.

Огромный Лобода светил маленьким огарком, и огонек то казался испуганно вытаращенным глупым глазом, чуть пьяным, серым, то дразнящим, узким, жутко веселым язычком: покажется — спрячется, дернет влево-вправо, опять спрячется.

— Зал большой, разгону много, — серьезно оценивал позицию Лобода. — Зеркало… от полу аршина на два… Стрелять будем в ноги — значит, разбить никак нельзя… Рояль…

— А разобьешь — плати сам. Разбил, сукин кот, плати сам! — весело смеялся Селенгинский.

Толстый, потный, он подбрасывал руки, нетерпеливо объясняя, как нужно становиться в угол, кричать «куку» и тут же бросаться в сторону, опять кричать «куку» из другого угла и опять бросаться…

— Во всех углах побыл — с круга долой! Новую кукушку на кон. Пониме?.. Штука простая! А что?.. Ну да, штука простая, детская…

Оттого, что огонек был маленький, а зал большой, люди казались странными; темнота жмурилась, расступаясь, когда Лобода подымал огарок, но тут же смыкалась снова и кутала этих семерых в грязные лохмотья, как нищая цыганка голых ребят.

Бабаев смотрел на всех и никого не мог ясно представить: по всем прыгал колючий маленький свет, как чей-то смешок, и все были новые, странные. Встречался глазами, глаза казались бессмысленно яркими, точно слитые из стекол.

— В окна тоже не стрелять — полку убыток, — прокатился голос Лободы. — Следы от пуль будут — замажем… Начинаем! Прошу брать билеты!

Он разжал ладонь: узкими полосками белели на ней трубочки билетов.

Бабаев посмотрел на его лицо — не улыбалось; было крупно, строго, красиво освещенное снизу; бросился в глаза желоб под кадыком на длинной шее.

— Господи благослови! — потянулся к кучке билетов Селенгинский.

Мясистый, широкий, преувеличенно долго копался он, щекоча ладонь Лободы, хрипло смеялся, точно ломал хворост, смотрел трубочки на свет и клал обратно, взял, наконец, одну, развернул:

— Пусто!

Перевернул ее, понюхал, опять посмотрел:

— Все-таки пусто!

— Не дури, осел! — сказал Лобода. — Зачем дуришь?.. За меня вынь, а то руки заняты.

— О тебе что мне думать? Известно — тебе «кукушка». Я тебе удружу… Старый капитан молодой гвардии, вот тебе… — развернул билет и жалостно вытянул: — Пу-ycтo!

— Дайте, я возьму, — придвинулся Глуходедов.

— Да возьмем сразу, — сказал Яловой.

Придвинулись, но Лобода сжал ладонь, и она стала похожа на урну с узким горлом.

— По одному, господа! Порядок!

Глуходедов вынул пустой билет, пожал плечами, улыбнулся и закурил папиросу.

Пустая бумажка наивно забелела в руке Ялового.

— Не везет, дядя! — засмеялся Селенгинский и похлопал его по спине.

Бабаев подошел к Лободе, ощутил острый запах его пота, скользнул глазами по волосатому куску груди, выступавшему из рубахи… Стало странно, точно подошел к исповеди. Узкая, женская рука его свободно вошла в урну Лободы, ясно ощутила три твердых трубочки, перебросила все три… «Хочешь кукушку?» — сам себя спросил Бабаев и упрямо ответил: «Хочу». Крепко зажал в пальцах одну трубочку — показалась какой-то объемистой, точно было в ней что-то, — и вынул.