Представление о двадцатом веке - Питер Хёг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вдруг она слышит свое имя. Оно прозвучало из уст госпожи Ректора, и тут же оно звучит снова. Амалия с трудом сосредоточивает внимание на тучной даме, графине, которая стоит перед большой картиной с изображением Деллинга, открывающего врата утра[32]. И тут Амалия понимает, что речь обращена к ней, что сейчас ей придется идти к кафедре и ей будут что-то вручать. Она так и не уяснила, что именно. Может быть, грамоту за прилежание, или награду за молчание, или за многолетнее примерное поведение, или за лучшую успеваемость. Дальше Амалия не успевает ничего услышать, потому что внезапно она видит саму себя и свое презрение ко всему миру — со стороны. В одну секунду рушится ее представление о себе, как о неземном и исключительном создании, о человеке, который, находясь на краю могилы, весь светится внутренним светом, а вместо этого она видит отвратительно тощую девушку, которая посреди этого оживленного общества хихикает и издевается над окружающими, улыбаясь идиотской и снисходительной улыбкой, преисполненную какой-то неприличной уверенности, что она — совершенно особенный человек, ведь она морила себя голодом и обрела понимание, насколько все в этой жизни банально.
Это осознание длится совсем недолго, но этого оказывается достаточно, чтобы Амалию захлестнуло отвращение к самой себе. Когда ее вызвали к кафедре, ее уже не было на месте. Она исчезла так быстро и незаметно, что никто и не понял как, даже ученица, сидевшая рядом с ней. Девушка несколько раз взмахнула рукой над стулом, где только что сидела Амалия, чтобы убедиться, может, ее просто не видно, ведь она так исхудала, что стала совсем прозрачной? Но нет, Амалии действительно в зале уже не было. В ту минуту, когда она поняла, что вела себя как дура, она вышла из зала навстречу своему представлению о последнем школьном дне. Это должен быть особенный день, значимый день, день каких-то серьезных перемен, когда наступает какая-то ясность или принимаются какие-то решения, как, например, то, которое сейчас приняла Амалия, — она решила умереть.
Нисколько не приукрашивая ее образ, который я тут стараюсь объективно передать, я все-таки не могу не удивляться тому, что нечто столь эфемерное, как какие-то нереализованные тщеславные устремления, могут привести такого человека, как Амалия, в состояние безысходности, заставить ее смириться и сдаться, и к безысходности этой следует отнестись со всей серьезностью. Прежде Амалия устраивала своего рода представление, пытаясь добиться места под солнцем и привлечь к себе восхищение и сочувствие мира. Теперь она сдалась, она потеряла веру в какой-то высший смысл, и если она во время своих блужданий по городу иногда и хваталась за столбы и решетки, то не потому, что боялась упасть, а лишь потому, что ей хотелось не пропустить момент и успеть понять, как это себя чувствует человек, когда умирает.
Ей показалось, что город опустел. Жизнь покидала ее, она едва волочила ноги по тротуару, лишь иногда отрывая от него носки туфель, и ей казалось, что весь Копенгаген вымер. На улицах не было видно транспорта, дома и магазины обезлюдели, самыми живыми существами в городе казались памятники. Ветер гнал Амалию через пригородные кварталы, прочь от центральных улиц, и вдруг ей пришло на ум, что есть во всем этом какая-то злая ирония: она, с самого детства представлявшая, как будет купаться во всеобщем восхищении, теперь, в семнадцать лет, вынуждена умирать без единого зрителя.
Безлюдным город быть не мог, такое представление объяснялось галлюцинациями, вызванными болезненным состоянием Амалии. Известно, что в тот день в Копенгагене было полно автомобилей, велосипедистов, пешеходов и запряженных лошадьми экипажей, многим из которых приходилось тормозить и объезжать ее, когда ее, как сорвавшийся с ветки листок, несло по улицам. Она оказалась на пути демонстрации девушек ее возраста, которые требовали разрешить женщинам занимать должности священников, и на пути коляски, которой управлял Адонис Йенсен, но в этом факте мы не усматриваем какого-то особенного смысла, это просто занятное совпадение. Пассажиры этой коляски, облаченные в сюртуки и в цилиндрах, только что вернулись с Парижской мирной конференции, где они представляли Данию, и среди них, как это ни удивительно, был советник Х. Н. Андерсен, на самом деле брат Адониса, и на сей раз братья тоже не признали друг друга.
В эту секунду Амалия потеряла сознание, и все, что она делала дальше, она делала как будто во сне.
Когда она очнулась, то увидела склонившегося к ней Карла Лаурица. Он влил между ее бледными губами несколько капель коньяка, и алкоголь потек по ее артериям, словно ручейки расплавленного металла. Она внимательно посмотрела на него, потом отрицательно покачала головой, закрыла глаза и вновь потеряла сознание. Когда коньяк снова обжег ей слизистые оболочки, она снова открыла глаза и на этот раз огляделась по сторонам. Гондолу освещали золотистые отблески. В свете заходящего солнца море окрасилось в темно-красный цвет, и на фоне светлого еще горизонта она увидела туманные контуры Копенгагена — далекие голубые горы. В полутьме позади фигуры Карла Лаурица она различила корпус огромного дирижабля, который плавно скользил вперед, несомый вечерним ветром. Казалось, воздушный корабль плывет по воздуху. В конце салона на подиуме стояли шесть музыкантов в белых костюмах и играли вальс, и Амалия решила, что она уже на том свете. Да, в конечном итоге, скорее по воле случая, чем в результате принятого ею решения, она оказалась в ином мире, который до сих пор изучала лишь на расстоянии. Ей казалось, что прежде она уже слышала эти мелодии, что ей знаком этот запах фритюра, что она где-то видела украшения этих женщин и помнит ободряющее прикосновение Карла Лаурица и вкус коньяка. Наконец-то она умерла и наконец-то попала в тот Рай, который всю жизнь манил ее и который она на сто процентов заслужила.
Карл Лауриц недолго просидел рядом с ней. У него были и другие дела. Решение подхватить ее на руки и поднять на борт дирижабля было спонтанным, но он
